воскресенья
— Дядя Толя, мы здесь будем кино снимать? — подросток в пионерском галстуке и пиджаке с любопытством осматривает небольшую лесную полянку.
— Здесь, — подтверждает невысокий худощавый мужчина с черными вьющимися волосами и квадратной челюстью, одетый в клетчатую рубашку, потертые и мешковатые серые брюки. Он улыбается, но выпуклые светло-голубые глаза остаются холодными и цепко следят за пареньком.
Мужчина закрепляет веревку на толстой ветке дерева, делает петлю, затем пододвигает обрезок толстого бревна и предлагает мальчику встать на него. Тот послушно становится на дерево. На его шею набрасывается петля. Подросток покорно позволяет дяде Толе затянуть узел.
Чернявый резко выбивает опору из-под его ног. Мальчик хрипит и дергается в петле.
— Дядя Толя не надо. Снимите меня. Я передумал, сними… — сипит он, суча ногами. Пальцы лихорадочно вцепляются в веревку, в последней попытке ослабить удушающий узел.
Маньяк, радостно оскалившись, бросается к отложенной в стороне камере. «Кварц» жужжит, беспристрастно фиксируя круглым объективом агонию ребенка. По телу парня пробегают судороги, лицо синеет, глаза выпучиваются, штаны в районе паха намокают.
Чернявый уже не может сдерживаться. Его лицо перекашивается в сладострастной гримасе. «Дядя Толя» постанывает, совершая движения тазом и энергично поглаживая пальцами ширинку.
«Млять, да он обкончался», — брезгливо отмечает частичка моего сознания, наблюдающая за процессом. Затем посиневшего подростка снимают с петли. В руках у чернявого появляется топор. Блестящее лезвие с противным хрустом врубается в тело ребенка…
Картинка пропадает, сменившись черной пустотой. И появляется другая. На лесной поляне пожилой мужчина терзает обнаженное тело маленькой девочки. Оскалившись в злобной гримасе, он рубит бездыханную малышку кухонным ножом, кусает и грызет белеющее в сумерках тело, капая слюной на жертву. В глазах маньяка плещется безумие. Мучитель с упоением потрошит истерзанное тело девочки. Застывшие глаза, наполненные предсмертной мукой, маньяк выкалывает острием ножа. Затем потрошитель деловито складывает в баночки окровавленные внутренности ребенка, аккуратно вытирает руки тряпочкой и засовывает емкости обратно в свой потертый портфель. И спокойно уходит с поляны, оставляя за спиной изрезанное и истерзанное тело девочки.
Просыпаюсь я, от того, что моё плечо трясет здоровенная лапа.
— Леша, вставай, через сорок минут выезжаем, — слышу голос Мальцева — Да что с тобой такое? Ты же весь мокрый. Заболел?
Открываю глаза, вижу склонившееся надо мною обеспокоенное лицо Сереги.
— Со мной всё в порядке, сейчас поднимусь, — отвечаю товарищу, — пара секунд.
Обессилено откидываюсь на подушку, смежая веки. Снова переживаю увиденное во сне, давя приступы ярости. Уродов я узнал моментально. В моей прежней жизни их кровавые дела гремели по всему Союзу. И сейчас есть шанс избавить от издевательств, мучений и смертей десятки жертв кровавых маньяков. И поэтому в голове раненой птицей судорожно бьется навязчивая мысль: «Сливко и Чикатило надо убить».
22–24 октября 1978 года
Наконец-то я у себя дома. Клацает поворачиваемый ключ в замке, касаюсь двери рукой, и она послушно распахивается. Холл пуст. В гостиной раздается невнятное бормотание телевизора. Из кухни, привлеченная звуками в коридоре, появляется родительница.
— Привет мамуль, — смотрю на родительницу в халатике, переднике и полотенцем на плече и губы сами растягиваются в улыбке.
— Здравствуй сына. Кушать будешь? Я макароны по-флотски приготовила.
— Спасибо, мам. Может немного попозже? Я час назад позавтракал. А чай выпью с удовольствием.
— Раздевайся, иди на кухню. Сейчас чаю тебе налью. Заодно и поговорим, — мама многозначительно прищуривается.
— Хорошо, — мысленно вздыхаю, готовясь к моральной порке.
— Здорово, сын, — из гостиной появляется батя.
В белоснежной майке и темно-синих трениках с пузырящимися коленками и резинками на пятках, он похож на обычного работягу. Только идеально выпрямленная спина, развернутые широкие плечи и подтянутое мускулистое тело, спокойный и уверенный в себе взгляд выдают в нем военного.
— Привет, па.
Жму батину ладонь.
— Давай чай пока попей, а я «Служу Советскому Союзу» досмотрю, — папа снова исчезает в гостиной.
На кухне как всегда тепло и уютно. На подоконнике распустилась ярко-алыми лепестками бегония, ощетинились белесыми иголками кактусы, а с холодильника свисают побеги жасмина, обрамленные белыми, уже начинающими увядать цветами. Мамуля с этими растениями постоянно возится, поливает, чуть ли не молится на свой маленький садик. И её усилия не пропадают даром. В окружении ярких цветов, стерильно чистой белоснежной кухни и вкусных запахов настроение всегда поднимается.
Мама ставит рядом со мною исходящую паром пузатую чашку с чаем. Осторожно берусь за ручку, и делаю маленький глоток, оттягивая неизбежную разборку. Родительница снимает передник и вешает его на ручку кухонной двери. Она опускается на табуретку рядом, и наблюдает за чаепитием, тихонько положив руки на стол и подперев ладошкой щеку.
Неспешно пью чай. Матушка пододвигает ко мне вазочку с печеньем. Не могу удержаться, квадратик «Юбилейного» будто сам прыгает в руку. Печенье аппетитно хрустит в зубах, рассыпаясь на множество кусочков и тая во рту сладкой массой.
Делаю последний глоток и отставляю пустую чашку.
— Всё? Чаю попил? — вкрадчиво уточняет мама.
«Сейчас начнется», — обреченно думаю я.
— Ага, — вздыхаю.
— Леша, а теперь я хочу с тобой серьезно поговорить, — голос матушки холодеет.
— Слушаю.
— Ты зачем в огонь полез? Совсем идиот? А если бы там сгорел? — разъяренно шипит мама, — Что бы мы с отцом тогда делали?
— Мам, а мне, что было делать? — пожимаю плечами, — тебе же отец и дед все объяснили. Понимаешь, не мог я иначе. Не мог.
На мой затылок обрушивается увесистый подзатыльник.
— Всё ты мог! — бушует мамуля, — Есть пожарники, милиция. Им положено этим заниматься. И вообще обо мне ты подумал?!
В глазах мамули набухают слезы.
— Мам ну перестань, — неловко оправдываюсь, отводя взгляд, — А там тогда никого не было. Что мне было делать? Стоять и смотреть?
— Так Настя, — папа стремительно врывается на кухню, — прекратить истерику. Я тебе уже сколько раз объяснял, Алексей правильно поступил.
Мама закрывает ладонями лицо и всхлипывает. Батя неловко прижимает её к себе.
— Настюша, не раскисай. Была ситуация и прошла. Слава богу, всё закончилось. А теперь Леша так глупо подставляться
