— Ну дела...
— Господин капитан...
Солдат поставил перед ним на крестьянский стол, покрытый домотканым полотном, чашку черного кофе и варенье.
— Принеси еще варенье, Глигол, и кофе для господина младшего лейтенанта. — И, повернувшись ко мне, пояснил: — Я привык вставать рано, и это у меня вместо «кофе с молоком».
Оглядев меня с головы до ног, он снова замолчал. Я пытался отгадать, о чем же он думает, мне так хотелось навести его на благую мысль...
— Ну... не знаю, что и делать... Я вчера вечером и Оришану тоже говорил. Ведь есть приказ по полку — никого из частей не отпускать. Слушайте. Возьмите с собой человека, который проведет вас по горам, чтобы обогнуть Дымбовичоару, а там — прямо идите по большому шоссе, чтобы ни с кем из полка не встретиться. А если уж натолкнетесь — скажите, что я вас послал на рекогносцировку в Рукэр.
Мне казалось, что сердце у меня разорвется от радости.
— Господин капитан, не беспокойтесь.
Мне хотелось забежать к Оришану, чтобы сказать ему спасибо, но не было времени. Вероятно, вчера вечером благодаря его вмешательству в столовой обсудили весь инцидент.
Я взял солдата, который знал дорогу через горы, и немедленно — в чем был — пустился в путь.
Сначала мы направились в Джувале, постепенно поднимаясь все выше, потом пошли в обход через луга и пастбища и оказались над шоссе. Солнце сверкало, как кристалл в воде, его лучи рассыпали влажные отблески на утесистых вершинах и оживляли зелень листвы и трав. Роса еще не везде подсохла, и полы одежды у нас вымокли. Большие горы, грозно глядевшие со своих высот, казалось, вырастали по мере приближения, заслоняя собою дали. Слева — Гимбав, колоссальная каменная мечеть (по сравнению с ней святая София кажется детской игрушкой); вокруг каменных куполов вздымаются громады высотою во многие сотни метров, отвесные, как стены, но поросшие, однако, скальной растительностью, а кое-где видны и ели. Эти громады высятся так близко к склонам соседних гор (иной раз расстояние не превышает нескольких метров), что глубины пропастей и расселин с сотворения мира не видели ни блеска солнца, ни сияния луны. На этих недосягаемых кручах нашли себе надежное прибежище медведи.
Справа, довольно близко — знаменитый Пьятра Крайулуй, похожий своими зубчатыми утесами на готический собор. А еще дальше — могучая, заслоняющая половину горизонта Пэпушэ — одна из величайших гор в стране после Иезера, — завершает этот триптих, словно башня, вздымающаяся над стройной румынской церковью.
В долине меж этих гор вьется и прыгает Дымбовица, прорываясь меж скал и сверкая под солнцем, как серебро, у белого каменного моста, похожего на бухарестские мосты. В глубине долины — лесистые холмы, плато и взгорья с луговинами (как здесь, где мы сейчас находимся), там и сям виднеются домики, и замыкает панораму белая лента шоссе. Низкие каменные ограды делят эти луговины на большие неправильной формы участки, принадлежащие разным владельцам. За изгородями загонов, словно непомерно большие овцы, стоят копны сена второго укоса. Воздух разрежен и чист, напоен ароматом еловой смолы, сухого сена, перезрелой земляники и дурманит, как вино. Из-под ног выскакивают кузнечики, беспечные, как само это утро.
Если бы ты, моя любимая, была бы здесь и, раскинувшись рядом со мной на охапке сена, глядела бы в высокое ясное небо, вдалеке от «банды» и салонной чепухи, мы дышали бы глубоко и свободно, и солнце ласкало бы твое тело, воспламеняя его, как каждое лето от сотворения мира оно воспламеняет своим светом все вокруг. И я не остаюсь здесь лишь потому, что хочу как можно скорее добраться до тебя и сжать в своих объятиях.
Я, конечно, с самого начала шел быстрым шагом: настрадавшись до получения увольнительной, я теперь летел, словно пущенный из пращи камень, и безумная жажда свидания нарастала во мне, как спазм, непреодолимый вплоть до свершения ожидания.
Крестьянин-горец в домотканых штанах и рубахе, в «трансильванской» шляпе на голове, оставил косу, чтобы показать нам дорогу покороче. Рядом с ним рослая молодая женщина в такой же мужской шляпе из черного войлока и с голыми по колено ногами с удивлением смотрела на нас. У нее были мускулистые бедра и крепкие груди, прятавшиеся под рубахой с черной вышивкой. На дикой яблоне, усыпанной мелкими, словно абрикосы, сморщенными плодами, висела сумка с провизией.
Марьоара среди гор — эй! Всем дарила нежный взор — эй! Моей любушкой была — эй! До святой Марии дня — эй!
Именно так и нужно было петь для этой статной женщины, словно созданной для борьбы, — и для нее и для ее матери и бабушки... До дня святой Марии... до послезавтра...
Солнце начало припекать, и мы еще ускорили шаг. До села Рукэр было уже близко, и по обеим сторонам дороги тянулись теперь сливовые сады, огороженные одинаковыми дощатыми заборами. Красношейки и шустрые трясогузки то и дело перелетали с камешков на плодовые деревья.
Еще до полудня я добрался до базарной площади Рукэра, где подыскал пролетку, чтобы ехать в Кымпулунг. У меня немного отлегло от сердца. Женщины с плетеными корзинами в форме ведерок, наполненными малиной из горных ущелий, где она поспевает позднее, разумеется, не подозревали, отчего так сверкают у меня глаза. Красивые крестьяне и крестьянки с гор сновали по базару, торговались, суетились, такие опрятные и нарядные в своих черно-белых одеждах, что казались бы театральными статистами, если бы вкруг этой деревни не расстилались зеленеющие или скалистые склоны холмов, сверкающих в золотистом утреннем свете на фоне голубого зеркала неба. Я ощущал в себе какую-то смутную значительность — похожую на ту, что чувствует безразличный ко всем прочим ощущениям больной, которого в ясный светлый день готовят к операции. Облокотившись на железные перила маленькой набережной, я смотрел на прозрачную воду, казалось, созданную специально для того, чтобы здесь меж камней весело резвились форели, слушал визг пилы, распиливающей бревна, и улыбался, мечтая об обнаженном теле моей жены на белоснежной простыне в Кымпулунге. Зачем эта жизнь, это бессмысленное общественное устройство препятствует такому естественному счастью? Счастью, которое мне так желанно...
Мы с грохотом переезжаем деревянный мост со множеством опор, длинный и черный, словно огромный таракан поперек Дымбовицы, которая разбилась здесь на несколько протоков, несущих ободранные бревна, ворочающих каменные глыбы и щебенку. После Драгославы, рядом с подводами, волокущими по три ствола горных елей длиною восемь-десять метров, мы то и дело встречаем женщин верхом на маленьких лошадках; женщины сидят в больших деревянных седлах, покрытых сверху овечьей шкурой; на них все те же черные войлочные шляпы, иной раз поверх головного платка, блузки с вышитыми вставками и жесткие спинки .
Вблизи Матейаша дорога, мощенная известняком, начинает петлять, и порой кажется, будто она упирается в пустоту, в сияющее небо, потому что на поворотах долина словно проваливается вниз, куда-то на самое дно вместе с деревнями и тропинками.
Я приехал в Кымпулунг еще до полудня. Нам накрыли стол в садовой беседке, но до обеда мы решили пройтись по городу. Я растрогался от радости, видя, что с моей женой никто не здоровается. Меня охватила тайная гордость обладателя единственного, исключительного существа, об избранности которого прохожие могут лишь смутно догадываться, видя красоту моей жены, но не ведая горькой сладости нашей душевной жизни. В этой прогулке любовников в толпе было что-то похожее на инкогнито переодетого в штатское офицера, которому солдаты отдавали бы честь, вытянувшись в струнку, если бы знали, кто он.
Перед входом в городской парк теснилось много публики из отдыхающих в летних костюмах и открытых платьях. Жена моя, восхищенная, словно девочка, остановилась у фонтана, на водяном веере которого какой-то местный умелец уместил цветной жестяной шарик, неустанно подпрыгивающий среди брызг. Мы прошлись по базарной площади среди наваленных грудами яблок, груш и слив, корзин малины и ежевики, которыми были уставлены прилавки, выстроенные в ряды, словно солдаты. Масло привезли прямо в кадках, в которых его сбивали. Оттуда мы пошли к парку через весь городок с чистыми и светлыми домиками, которые, казалось, каждую ночь омываются дождем или росою, что, однако, не уменьшало жара неугомонного полуденного солнца. По еловым и пихтовым аллеям бегали дети; старики играли в шашки, ожидая своей очереди на ванны; погуляли здесь и мы, дойдя до поймы сильно разлившейся реки Тырг с наносами песка и переплетением протоков. Я не хотел ни с кем знакомиться, для меня существовала лишь одна эта женщина в платье абрикосового цвета, с полными обнаженными руками, к которым мне каждую минуту хотелось прижать ладони. На дощатом мостике, перекинутом через овражек у входа в парк, она остановилась, с восторгом рассматривая маленькую мельницу и поросший зеленым мохом деревянный желоб. Я смотрел на нее, любовались ею и другие; она стояла к нам спиной, и ее изящный силуэт словно придавал законченность сельскому пейзажу. Когда она перевела на меня взгляд своих голубых глаз, они были прозрачны, как вода, струившаяся на замшелый лоток.
