Потом она стала упрекать меня во множестве неделикатных поступков в прошлом, перечислила перенесенные ею обиды, напророчила будущее поведение моей семьи — и во всем, что она говорила, я видел лишь бешенство животного, которое не может добиться того, чего жаждет его чувственность.
Раздался стук в дверь, словно явление наяву некоего духа.
— Эй вы, сони, одевайтесь, публика уже выходит прогуляться на бульвар.
Это была госпожа Атена, которая таким способом как бы подчеркивала, что мы живем в ее доме как любовники.
Я оделся, сохраняя упрямое молчание; она, разозленная и надувшаяся, осталась лежать на софе.
Солнце, уже потерявшее свой жар, посылало длинные желтые клиновидные лучи заката. На извилистой улице, мощенной горными валунами, появились группы отдыхающих, которые направлялись в парк и на бульвар. Здесь были девушки и молодые женщины в легких белых платьях с прозрачными косынками на плечах, офицеры, лицеисты, подростки-школьницы, которые со всех концов стекались к центру городка, как на всеобщее свидание. Потом все группы перемешались, прохаживаясь в ту и другую сторону, замечая и не замечая знакомых, завязывая или продолжая маленькие споры, обмениваясь улыбками и приветствиями. На углу я столкнулся с группой молодежи в белых костюмах и туфлях без каблуков, с теннисными ракетками в руках.
Я остановился у столика кафе на улице и заказал рюмку ликера, без всякого интереса наблюдая за теснившейся вокруг столиков толпой, — и внезапно окаменел: по противоположной стороне бульвара шел Г. в песочного цвета костюме, по всей видимости, новешеньком, в красном галстуке, без шляпы. Его упругая походка, свежевыбритое со следами пудры лицо, маленькие черные усики — все это привлекало к нему всеобщее внимание. Я больше не сомневался: он приехал сюда из-за нее, значит, он безусловно был ее любовником. Быть может, они вместе и решили вызвать меня с границы, чтоб я составил дарственную.
У меня как будто ушла вся кровь из тела. Мне казалось, что я весь в поту, больной, беспомощный... Я стоял, не в силах сдвинуться с места, не в силах думать. Все во мне окаменело, притупилось, и потом я сказал себе, что должен убить их.
Я побрел домой, как лунатик, ничего не видя и не слыша, не замечая ничего, что происходило вокруг меня на этих улицах, забитых незнакомой публикой, словно статистами.
Она все еще была дома. Я сказал ей, что столкнулся с полковником, который приказал мне немедленно возвратиться в полк. Она недоверчиво взглянула на меня, что-то заподозрив в этом внезапном отъезде.
— Ты же говорил, что еле-еле вырвался. Что нарочно объехал Дымбовичоару, чтобы не встретиться с полковником. А что ему здесь надо?
Я вынужден был ответить ей наудачу, пораженный тем, что она все так хорошо запомнила:
— Он сейчас в Кымпулунге. С ним был еще один офицер из дивизии. Он подозвал меня и приказал, чтобы я обязательно сегодня же вечером явился в полк.
Я надел пояс с саблей, нащупал револьвер в кармане, даже поцеловал эту женщину, которая уже не принадлежала мне, а была обречена на смерть. Я глядел на нее равнодушно, как на картинку. И ее белокурая красота показалась мне теперь цветной репродукцией; в ней было что-то сухое, безжизненное, чем отличается банальный глянец литографии от тяжелых маслянистых мазков настоящей живописи.
Я спокойно и просто говорил себе: меня будут судить. Меня всегда преследовала подспудная мысль о суде присяжных, словно мне с детства предстояла такая судьба. Но ни на миг мне не пришло в голову покончить с собой. Эта женщина, этот человек лгали мне, играли со мной мрачную комедию, развязка которой может быть только одна: они должны понести кару.
И так же машинально, как человек, одержимый навязчивой идеей, я пошел вниз, по мощенной булыжниками улице.
На бульваре меня окликнул резкий повелительный голос:
— Господин младший лейтенант...
Это был подполковник, заместитель командующего.
— Вы из? — И он назвал номер моего полка, хотя мы с ним фактически никогда не разговаривали. — Что вы здесь делаете?
Я сообразил, какую неприятность могу причинить моему командиру батальона, и признался, что, будучи послан в Рукэр, заехал сюда.
— Я отдал приказ, чтобы никто не отлучался из части. Немедленно отправляйтесь в Дымбовичоару.
До сих пор я жил по законам логики. Но теперь я попал во власть каких-то высших сил, и никакие происшествия больше не могли удивить меня. Эта встреча с подполковником, про которую я налгал четверть часа тому назад, лишь укрепила во мне тупое убеждение: чему быть, того не миновать.
Я укрылся в номере маленького отеля, расположенного на углу бульвара, так что мог видеть из окна прогуливающуюся толпу. Немного понаблюдав из-за задернутой занавески, я бессильно растянулся на грязноватой постели с дешевым покрывалом и слишком маленькой подушкой.
С тоскливым равнодушием я составил план мщения. В десять вечера я спрячусь на соседней с домом улице, откуда смогу наблюдать за входом и выходом. Если она уйдет, я выслежу ее до его квартиры. Если он сам придет к ней, я постучусь и, если мне не откроют немедленно, выломаю дверь, а там увижу, что будет. Если до полуночи не произойдет ни того, ни другого, я войду в дом, Она должна уже быть в постели, потому что говорила мне, что ложится рано. Ложь, следовательно, — признак вины и будет означать, что она у любовника. Но как разыскать, где он живет? Я было подумал, не послать ли кого-нибудь разузнать адрес, но потом понял, что это наивно. К тому же я был уверен, что он придет к ней сам. Предупредительный стук госпожи Атены в дверь показался мне теперь подозрительным, словно чрезмерное усердие с особым смыслом.
Я выпил большой стакан зеленоватой воды и уже хотел положить револьвер на ночной столик, когда в дверь несмело постучали. Слуга передал, что кто-то просит меня немедленно спуститься вниз. Ничего не подозревая, я последовал за ним.
Это был подполковник.
— Едем в полк, господин младший лейтенант! Почему вы мешкаете? Ведь есть приказ по группе прикрытия, чтобы завтра весь состав находился в частях. Пролетки вам нанимать не нужно. Я подвезу вас до Дымбовичоары, а оттуда доберетесь пешком. Завтра на заре будете в роте.
Я больше не чувствовал усталости, меня била лихорадка, и я еле сдерживался.
— Господин подполковник, я не могу сейчас уехать, оставьте меня здесь... Я поеду ночью.
— Почему ночью, сударь? Едемте со мной, или я вас немедленно арестую.
Я растерялся. Мысль, что я могу уехать, не разрешив драмы моей семейной жизни, сводила меня с ума. Мне казалось, что глаза мои вот-вот выскочат из орбит, губы пересохли, я весь дрожал.
— Господин подполковник, я приеду вечером. У меня есть пролетка, разрешите мне остаться.
Он произнес внятно и спокойно, словно говорил по телефону из пункта, где хорошая слышимость, а я терзаюсь здесь, где связь то и дело прерывается:
— Уезжайте отсюда... Едемте со мной... Пошлите к чертям этих дамочек. Василе, поднимись наверх и принеси вещи господина младшего лейтенанта. — И, встав на ступеньки пролетки, отчего она накренилась набок, он повторил: — Ну, идите же!
— Я сам схожу за вещами в комнату.
Я был. ни жив, ни мертв. Ведь если меня арестуют или я допущу хоть малейшее нарушение субординации, я все осложню и никогда не смогу доискаться до истины. Я был беспомощен, как человек, попавший в болото: чем больше он будет метаться, тем глубже увязнет.
Мне пришел на ум последний выход. Я сказал подполковнику, что мой багаж лежит у приятеля, и попросил заехать туда, домой... Не исключено, что любовник уже явился, думая, что я уехал. Тогда все разом разрешится. Если же его там нет, то, по крайней мере, я крикну ей, что знаю все, что она заблуждается, воображая, что можно насмехаться надо мной, что она может убираться отсюда и что я отказываю ей в дарственной, ибо мне все известно. Я схвачу ее за горло и прорычу злобно и отчаянно: «Я знаю все... абсолютно все».
Ибо больше всего меня мучила мысль о том, что она уверена в моем полном неведении.
Как сжатой до отказа пружине необходимо распрямиться, так я рвался излить все, что подавлял в себе, — унижения, терзания и бешенство.
Подполковник согласился заехать ко мне, и я судорожно стиснул револьвер в кармане.
Мы ехали медленно, так как рестораторы выставили столики не только на тротуары, но и на середину узких улочек. Вот двое мужчин играют в шашки, и с ними, как и со всей этой публикой на ярмарке житейской суеты, ничего не происходит в эти страшные мгновения. От примэрии мы поехали вверх, миновали аптеку, завернули за угол, где на пороге лавки, торгующей опинками[18], шляпами и нитками, поджидает покупателей торговец в домотканных штанах и рубахе. Ни с кем ничего не происходит.
На наших окнах задернуты желтые занавески. Из своей комнаты госпожа Атена, облокотившись на подоконник, разглядывает публику на улице. «Ах, вы не уехали, господин Георгидиу? Здравствуйте, господин подполковник, и вы к нам заехали?» Она знает всех и каждого.
