Но такого певца, как в этот вечер, я еще никогда не встречал.
Он спел и много раз слышанную песню:
Лист зеленый, лист кленовый,Сколько раз менял подковыЗолотые у коня,Чтобы к Станке мчал меня.Не виновен в том кузнец,Не виновен жеребец,И не Станка виновата,Что стоит на круче хата.Я один виновен в том:Езжу ночью к ней и днем.
Слова связуются и печалью и внутренней улыбкой, и вся песня словно нашептывается тому, кто сидит перед недопитым стаканом. Затаенная грусть звучит и в олтенской песне:
Свет в окошке застилая,Пролетела птичья стая.Ой, то стая не простая,То любовь моя младая яПрошумела, отлетая.
И моя любовь тоже является сюда, как грешное видение.
Полковник заказал закуску к вину и замешкался; его тоже захватила красота пения. Во мне словно трепещет легкими крыльями какая-то ненужная нежность. Здесь, на перепутье дорог, я чувствую, что вся душа моя раскрывается, как рана. Эта встреча с песнью земли так странно сочетает муки моей городской любви со страданиями, накопившимися, словно гуща, на дне этой общей народной души на перекрестке. Парень, который пьет, теребит усы и слушает в одиночестве, опершись на руку щекой, поворачивается к певцу:
— Спой еще!
И слушает самую горькую песнь любви, греха и горя, сложенную в этой горной долине:
Лист зеленый, лист граната…Ой, ой, ой, Ляна!
По крутому лез я скату,Там пасутся оленята,Ой, ой, ой, Ляна!Косят глазом брат на брата…
Голос, жаркий как вино, начинает запев мужественно, полным звуком, словно призыв, потом делает быстрое колено на словах «лист граната», и первый слог звучит глубоко, напряженно, как излом самого страдания. Потом безыскусный зов «Ляна» рвется из истерзанной груди, но тотчас мужественно подавляется, чтобы завершиться шуткой, игрой, улыбкой, в то время как цимбалы льют слезы. И наконец все замирает глубоко в груди, на протяжном первом слоге, звучащем как отголосок боли. Вся песня — клубок чувств, которые вопреки воле мужчины рвутся наружу, в порыве страстной муки, но придушены гордостью и горечью и заволоклись скорбью, словно попытка стойко улыбаться в корчах страдания. Этот «олененок» смешивается со смутным воспоминанием о городе:
Пусть бы черти все забрали.Ох, меня деньги истерзали.
И снова — любовь, порождающая безумие, презрение, похищение, жаждущая отбросить все то, что ей чуждо, бежать, чтобы воскреснуть в ином обличье:
Ой, за Олтом, за рекою,Станем жизнью жить иною.
... Дорогая моя, сбитая с толку девочка, если бы мы тоже могли убежать... избавиться от того, что было... Разве не видишь ты, что так не может больше продолжаться?
Перейдем за Олт, за речку,Сменим платье, сменим речи.
Изменим жизнь... убежим от этих мелких подлостей, забудем сомнения, злобу и отчаяние. Пусть все будет, как в первый час любви.
Парень сгорбился, словно его скрутил безнадежный недуг, я опрокинул уж не знаю который по счету стакан: холодок темных пространств пробрал нас легкой дрожью, и мы отправились в путь, тяжело погрузившись в самих себя.
В окрестностях Рукэра нас то и дело останавливали сторожевые посты. В этой охраняемой зоне уже давно не разрешалось ездить без специального пропуска.
Тьма немного рассеялась, и время от времени по обе стороны дороги мы видели огоньки, высвечивавшие силуэты деревьев на фоне бархатных теней. Я чувствовал себя как больной после острого кризиса и, хотя не было ни малейшего ветерка, ощущал, как дышат ласковой прохладой скалы, вливая бодрость в мое тело.
И по-прежнему воздух, напоенный ароматом смолы и сухого сена, освежает и обостряет чувства.
Подполковнику пришла охота поговорить.
— Сидел я сегодня в кафе... Мне ведь, собственно говоря, нечего делать в Кымпулунге, но я езжу туда провести воскресенье, на людей посмотреть, перекинуться словцом, а то осточертело сидеть в этом нашем загоне к Дымбовичоаре с одной солдатней.
— Да, но ведь сегодня суббота. Почему же вы не остались до завтра?
— Генерал знал, что я приеду, и передал мне сегодня через патрульных, чтоб я зашел к нему. Они все тут знают мои привычки. Я, как приезжаю, оставляю коней в «Сплендиде», немного приведу себя в порядок и иду в кафе на бульвар. Все мы там встречаемся. Смотрим на публику, рассказываем, кто что знает, едим ватрушки с малиной да попиваем вино с газировкой. Потом я обедаю у Спири и пью кофе у Тудосе. Сегодня, как я уже говорил, генерал, видимо, поджидал меня, раз послал за мною. Он сказал, чтоб я уезжал в полк. Необходимо быть там завтра с самого утра. Он как будто боится какой-то инспекции. Ну, я дал коням немного отдохнуть, а сам пошел выпить холодненького в кафе «Сирано». Сел за столик на улице и вижу — вы идете. А потом вы вошли в «Сплендид». Ага, думаю, это уже меня касается. Что он тут делает? Вот и послал за вами. Я не знал, что у вас в Кымпулунге жена. Надо было вам прийти ко мне и попросить увольнительную. Я бы вам дал. Но теперь другое дело — есть приказ генерала. Может, это в связи с войной, кто его знает...
— Вы думаете, что мы начнем воевать этим летом?
— Нет, не думаю... Если уж до сих пор не вступили... Но, может, что-то и есть. Я тут разговаривал с одним журналистом из Бухареста, он сказал, что завтра заседает совет короны. Ведь в кафе с двух до четырех делать нечего, пока публика не выйдет на прогулку. Вот мне этот молодой человек и рассказал...
— Какой журналист? Из Бухареста?
— Да, столичный; у него, видно, там связи в верхах, Знает чертову уйму всякого... Он мне назвал одного депутата, который получил разрешение на продажу десяти вагонов сала. Господи Боже мой, десять вагонов! Он на этом взял чистых полмиллиона лей, ведь венгры заплатили бешеную цену... Эй, Василе, подхлестни-ка рыжего, а то он балует... Вчера, как он мне сказал, они уже прошли таможню в Предяле. Да разве один только этот депутат? Они все обогатились... Там, говорят, ходят по всем канцеляриям дамочки, не выпуская из рук прошения с резолюцией, пока не получат документа с разрешением по всей форме...
— Вы этому верите?
— Да, он мне так сказал... У него тоже никого нет в Кымпулунге, а в кафе не оказалось свободного столика, вот он и попросил разрешения подсесть ко мне. А потом мы вдвоем перешли к Тудосе. Да впрочем, он человек со связями... А вы сами не из Бухареста? Тогда вы должны его знать... Позвольте, как же его фамилия... Да, вспомнил... Григориаде, он мне так сказал.
Кажется, у меня не осталось в лице ни кровинки. Перехватило дыхание. Полковник в темноте ничего не заметил. Он спокойно курил, светился красноватый огонек его сигареты, как будто в этот миг не произошла одна из самых страшных катастроф... Я ответил не сразу, так как был не в состоянии вымолвить ни слова. И затем — упавшим голосом:
— Молодой человек? Лет тридцати?
— Да... Примерно.
Задыхаясь, с бешено бьющимся сердцем:
— Большие глаза, черные маленькие усики?
— Ну да, это он и есть... Я так и думал, что вы его знаете.
Да... это был любовник моей жены.
Я сказал себе, что если не сохраню полного спокойствия, то не узнаю ничего о том, что сводит меня с ума, не выведаю новых подробностей, которые дадут мне чудовищное удовлетворение уверенности. Я сделал над собой невероятное усилие и заговорил, быть может, в несколько повышенном тоне, но все же не выходя из роли:
— Я его знаю... Он, собственно говоря, не журналист.. . Так, светский хроникер... Но у него хорошие связи. А что он делает в Кымпулунге?
Полковник был по-прежнему спокоен и приветлив, видимо, не заметив, что вместо попутчика, с которым он отправился в дорогу, с ним теперь сидит человек, жаждущий крови.
— Не знаю... Но я его встречал там и раньше.
Я продолжал задавать вопросы пересохшими губами: ... — Он проводит все лето в Кымпулунге?
— Не думаю... он сказал, что у него там никого нет (он вместе со мной обедал в ресторане)... Но мне кажется, что я его и прежде видел. Он приезжает на два-три дня, потом уезжает.
«Говори, говори все, — думал я про себя. — Дай мне выпить до дна полную чашу яда».
— Насколько я понимаю, здесь замешана женщина.
Я внезапно повис в пустоте, словно у меня из-под ног ушла лестница.
— Да... Я тоже так думаю.
— Он, — полковник подчеркнул это местоимение, — мне сказал, что завтра на совете короны будет решаться важный вопрос.
По моим расчетам, мы находились примерно в двадцати километрах от Кымпулунга. Бегом я смог бы добраться туда за три часа! Я бы застиг их обоих на заре в постели.
— Он говорил, что Такс Ионеску договорился с Филипеску[20], но я думаю, что подстрекает его именно Филипеску... Это сильный человек, я знал его по военному училищу... он там учился... Так вот, они якобы сговорились сказать королю: или — или! Королева на их стороне.
Взошла луна, и белое шоссе казалось бархатистым и влажным, как травянистые поляны и черные группы елей в ложбинах, мимо которых мы проезжали.
