В этом затруднительном случае меня выручил из беды даровитый журналист Колышко, личный друг и сотрудник князя Мещерского.
В ту пору Колышко работал и в «Русском слове», и мне не стоило большого труда нажать эту пружину и «подготовить почву» у князя. А когда почва была готова, я пошел прямо волку в пасть.
Может быть, это не все знают, но князь Мещерский пользовался в России странной привилегией. Раз в год ему разрешено было устраивать выставку дамских нарядов, которые он без пошлины выписывал прямо из Парижа. Конечно, наряды князь продавал, и это составляло его маленький доход. Мне показалось удобным пойти на выставку, чтобы завязать знакомство на нейтральной почве. В роскошной квартире князя было отведено целых три комнаты под выставку, и приветливые продавщицы из светских барынь ласково встречали покупательниц и покупателей. Я выбирал для жены и дочери по платью; в это время ко мне подошел огромный, плотный, сутулый человек с седой шевелюрой и неприятным свирепым лицом.
— Ты что хочешь? — обратился он ко мне.
— Да вот хотел бы сделать подарки жене и дочери.
Князь принял во мне участие как в покупателе и лично велел показать мне образцы. Я выбрал два платья и ковер для спальни.
— Что это стоит?
— Ну, с тебя триста рублей.
Когда мне писали счет, князь увидел на нем мою фамилию.
— А, Сытин! Собрат… А я и не знал! Ну пойдем, посидим, поболтаем.
Сели, и князь заговорил о моем книжном деле.
— А у тебя, брат, чрезвычайно широко ведется дело. Как же, слышал, знаю… Книжки твои я смотрю и читаю. Но на что тебе газета? Знал бы свои книги — и делу конец. Зачем газета?
— А как же можно, ваше сиятельство, с нашей малочитающей массой вести широкое книжное дело без газетной рекламы? Дешевая газета даст мне покупателей: газета будет тянуть книгу, а книга газету. А самое главное, ваше сиятельство, подписка на газету дает мне оборотный капитал, который будет для меня как бы беспроцентной ссудой.
— Ах вот что. Да, это, конечно, верно, соображение правильное. Но вот с государственной точки зрения я не понимаю, как могут мириться с вами. Очень уж вы широко берете, масштаб громадный.
— А я к вам, ваше сиятельство, хотел с просьбой обратиться. Дайте мне в редакторы моей газеты вашего сотрудника г-на Адеркаса…
— Адеркаса? Ах да, мне говорил что-то такое Колышко. Как же, помню… Ну что ж, бери Адеркаса, если хочешь. Тяжеловат он немного и глуповат, но зато если он тебе не пригодится, так ты легко от него отделаешься. Только устрой ему тогда место какое-нибудь…
— Об этом не беспокойтесь, все будет сделано. Но мне нужна ваша помощь, необходимо, чтобы ваше сиятельство лично съездили в главное управление к Соловьеву.
— Да, да, мне говорил уж об этом Колышко… Как же, помню… Ну что же, я съезжу к Соловьеву. Но только помни: в случае чего, вы дадите Адеркасу другое место.
Князь исполнил свое обещание, и то, что было немыслимо и невозможно для всех граждан Российской империи, в несколько минут было устроено для князя Мещерского. Соловьев без запинки утвердил Адеркаса. Однако Адеркас несколько побаивался ехать один в чужую редакцию, где у него не было не только друзей, но, кажется, даже знакомых. По его настойчивой просьбе вместе с ним я пригласил и сотрудника петербургских газет, писавшего фельетонные романы, — Дианова.
Это был очень талантливый человек и очень опытный газетчик, но, к сожалению, он страдал большим пороком: непробудно пьянствовал.
Меня очень пугала эта особенность Дианова, и я откровенно изложил ему свои опасения. Но он так клялся, что бросит пить, так трогательно становился на колени перед образом, что мне ужасно хотелось ему поверить.
— Иван Дмитриевич! Я человек верующий, клятва для меня не пустое слово… Так вот, детьми своими клянусь, перед образом на колени встану, что не будет этого больше, никогда не будет. Клянусь вам.
— Ну попробуем… Хорошо, попробуем…
Все втроем мы уехали в Москву. Но, к сожалению, я имел неосторожность выдать Дианову 5 тысяч рублей подъемных, и по приезде в Москву он сразу «закатился», да еще и не один, а вместе с Адеркасом.
Стрельна и Яр, Яр и Стрельна[55] — это все, что они могли вспомнить. Хмельные, безобразные, они вваливались по ночам в редакцию и хотя не вязали лыка, но пробовали «редактировать» газету.
Было невыносимо смотреть на эту слабость, и я несколько раз пробовал урезонить Дианова:
— Где же ваша клятва? Где ваши обещания!
Но это не имело никакого успеха, и едва наступал вечер, оба приятеля «закатывались», а ночью, едва стоя на ногах, приезжали «редактировать»…
Это было так безобразно, что редакционные сторожа и рабочие стали открыто смеяться. Для них это была потеха. Но я должен был смотреть и терпеть. Адеркас был «утвержденный» редактор, и, чтобы получить нового, другого, надо было опять пускать в ход все пружины, все протекции и разворашивать весь тот смрад, среди которого жила русская печать. Более полугода тянулась эта пьяная канитель, пока, наконец, я смог расстаться с Адеркасом и Диановым. Адеркас ушел в акцизное ведомство, а Дианову я заплатил 15 тысяч рублей неустойки. Правда, неустойка была скорее с его стороны, но и я чувствовал себя виноватым, что поверил клятве слабого человека. Новым редактором нам утвердили Киселева, который до того редактировал наш же журнал — «Вокруг света».
А после Киселева редактором стал мой зять — Федор Иванович Благов, врач по образованию, принесший в жертву журналистике свою медицину. Это был труженик, ушедший в дело с головой и почти отказавшийся ради газеты от личной жизни. Он сросся с «Русским словом», так сроднился с его сотрудниками, что смотрел на газету как на большую семью, свою семью. Тысячи бессонных ночей провел Ф. И. Благов за рабочим столом, и здесь, за этим столом, была его жизнь, его радость, его гордость, его счастье. Все для газеты и ничего для себя — это был основной девиз Ф. И. Благова, и он донес свое знамя до конца.
К этому времени облик «Русского слова» уже значительно изменился. Тяжкое наследство времен Александрова и Авдотьиного зятя было начисто выметено (да и сам Александров осуществил уже свою мечту: купил домик с землей и вместе с Авдотьей предавался радостям земледелия и скотоводства возле Троице-Сергиевской лавры). Но тираж газеты был еще невелик, и о доходности дела не могло быть еще и речи. Нужно было еще долго, много и напряженно работать, чтобы, по словам Чехова, выйти из болота на сухой берег. А работать было невыразимо трудно. Антон Павлович в это время серьезно заболел, и я остался без нравственной поддержки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
