Художник рисует Далилу. Ту самую Далилу, которая старше Дюваля на добрый десяток лет. Художник рисует Дюваля. Муж и жена. Мать и сын.
– Зачем ты рисуешь все это? – слышит художник призрачный голос Дюваля. Голос, которого нет. Дюваль давно спит.
– К черту! – ворчит художник.
Он выключает свет и рисует почти на ощупь… Радость и грусть. Желание и терпимость. Молодость и старость. Вечность и мгновение. Ожидание и разочарование…
– Всякое животное печалится после соития, – говорит он Дювалю при следующей встрече.
– Сожги это, – говорит Дюваль.
Он смотрит на рисунок художника. Девушка без лица. Художник уничтожил его затиркой. Лицо Ханны. Почему Ханны? Черт! Художник пытался исправить его всю ночь. Нарисуй мне любовь. Нарисуй ненависть. Нарисуй вечность. Нарисуй мгновение. Живой таракан, проползая по незаконченной картине, приклеился к полотну, и теперь у сказочной принцессы вылезает изо рта эта обыденная тварь. Нарисуй мне нежность. Нарисуй страсть.
– Нарисуй натюрморт, – говорит Дюваль.
– Какой натюрморт?
Художник не рисует натюрморты. Он вообще ничего не рисует. Холсты горят. Дым едкий. Языки пламени сжирают свинец и переливаются яркими цветами. Он должен что-то чувствовать, но он не чувствует ничего…
– Зачем тебе это? – Розмари деловито расхаживает по квартире.
Мольберты пусты. Краски убраны. Она курит, стряхивая пепел на пол. На ней надета широкая кофта, но живот слишком большой, чтобы скрыть его. «Уже второй», – думает художник. Или третий? А у Ханны нет детей. Неверная жена. Он помнит, как она смеется. Смех нельзя нарисовать.
– Налей мне кофе, – щелкает пальцами Розмари.
– Кофеварка на кухне, – говорит художник.
Ханна не пьет кофе. Если только растворимый, да и то пол-ложки и три сахара. Розмари пьет несладкий. Она закуривает еще одну сигарету.
– Хочешь потрогать, как лягается? – спрашивает она, прикладывая руки к животу.
Художник качает головой, но Розмари все равно поднимает кофту и показывает ему живот.
– Да. Лягается, – художник смотрит на дорожку волос, поднимающуюся из-под резинки спортивных штанов к пупку.
– Это из-за того, что рожу мальчика. Вот только не знаю от кого, – вздыхает Розмари.
– Понятно.
Нарисуй мне верность. Нарисуй мне измену. Сжечь картины мало. Сжечь кисти. Сжечь свои собственные руки и выколоть глаза.
– От этого не сбежать, – говорит Розмари и смотрит на единственный холст у окна, где запечатлена девушка с рыжими волосами, карими глазами, белой кожей и маленькой грудью. – А она красивая.
Художник смотрит на холст. Розмари говорит, что Ван Гог был самым никчемным художником при жизни, но после смерти его картину продали за 82 с половиной миллиона долларов. Еще она говорит, что Ван Гог был полным психом, и как-то подозрительно смотрит на художника.
– Я не псих, – говорит художник.
– Я вижу. – Розмари снова смотрит на холст. – Ты просто влюблен, – она улыбается. Ханна тоже много улыбается. – Не верь женщинам, – советует Розмари, затем спрашивает художника о его соседе.
– Ему девятнадцать лет.
– Мне сказали, у него богатые родители.
– От денег одни проблемы.
– Не будь идиотом. Счастье нынче дорого стоит. – Розмари смотрит на холст с рыжеволосой девушкой. – Сколько она платит тебе за работу?
Художник молчит. Розмари смеется.
– Давно ты с ней спишь?
– Твой первый муж Серджио ее знает.
– Этот невротик? – Розмари смеется громче и говорит, что он ходил в клинику, чтобы стереть воспоминания о ней. – Нарисуй мне смысл. Нарисуй мне логику.
– Нарисуй мне истину, – передразнивает художник. – Нарисуй мне правду.
– Думай, что рисуешь, – говорит Розмари, став вдруг серьезной. Этот холст с рыжеволосой девушкой не дает ей покоя. – Можно я останусь у тебя, когда ты уйдешь?
– Нет.
– Да ты не бойся, я ничего не украду. Я только спасу тебе жизнь, уничтожив эту дурацкую картину! Спасу жизнь тебе. Спасу ей!
Розмари спрашивает, как художник называет Ханну, когда хочет приласкать, с каким животным ассоциирует ее?
– А она тебя? – Розмари затягивается сигаретой. Ее руки дрожат. – То, как вы нас называете, – это не наша индивидуальность. Это ваша индивидуальность. То, как мы называем вас, – это не ваша индивидуальность. Это наша индивидуальность. Мы окружены тысячами мишек, зайчиков, хорьков и котиков. И все мы боремся за свое маленькое счастье в этом диком зоопарке. Бежим вприпрыжку к лучшей жизни. Выходим через черный ход. Прячемся в подворотнях. Кто-то женился. Ай-я-яй. Кто-то развелся. Ай-я-яй. Дети рождаются и умирают. Люди сходятся и разбегаются. Любовный каннибализм. Все мы пушечное мясо, рвущееся под залпами собственных артиллерийских орудий. Безумен весь мир, кроме нас. Здоров весь мир, кроме нас. Инсайда не будет…
Вспышка…
Дюваль. Клиника. Новые воспоминания. И новая Розмари. Дед Розмари, благодарный Дювалю и почему-то благодарный художнику. Они вылечили его внучку. Они почти убедили ее сделать лоботомию.
– Дети – это бриллианты жизни, – говорит новая Розмари. – Нарисуй детей.
– Нет уж, – говорит художник.
Дед Розмари преподает в местной школе один раз в неделю, и Розмари говорит, что может взять у него ключи от класса, где она училась.
– Ненавижу это место, – говорит художник.
Его нервируют рисунки школьников. Их наскальная живопись, художество, искусство. В каждом классе есть парта, рисункам которой можно посвятить не одну книгу психологии – миллионы знаков о причинах и следствиях.
– У нас есть два часа, – говорит Розмари и грызет губу. Она садится на учительский стол и говорит, что у нее богатое воображение. – Можешь представить свой класс, если хочешь.
– Не хочу.
– А я хочу. – Розмари обнимает художника и трется о его шею. – Я помню, кто сидел на первой парте, – шепчет она.
Затем называет имена, фамилии, какие-то подробности о карандашах, ластиках… Подробности, которые прежняя Розмари никогда не помнила, никогда не знала. Но прежней Розмари больше нет. Ее стерли, уничтожили, а затем записали заново. Все знают об этом, кроме самой Розмари.
– Это было прекрасно, – улыбается она художнику, но он не видит этой улыбки – нашел цветные мелки и рисует на классной доске. – Нужно будет как-нибудь повторить.
– Да, – монотонно соглашается художник.
– Да, – с придыханием повторяет Розмари.
Она поднимается со стола. Стоит, прижимаясь руками к доске, и тихо постанывает. Ее ладони размазывают крылья созданной художником птицы.
– Меня нечасто вызывали к доске, – шепчет Розмари.
– Да, – художник пытается вернуть птице стертые крылья.
– Я всегда была такой скромницей…
«Нет. Птица уже не получится», – думает художник.
– Глубже. Глубже. Глубже, – просит Розмари.
Она расстегивает кофту. Правый сосок никогда не твердеет. Художник знает об этом. Не твердел у старой Розмари. Не твердеет у новой. Значит, что-то осталось прежним.
– Глубже. – Мокрая ладонь лишает птицу головы. – Еще. Еще.
Художник прижимает Розмари к доске.
– Жестче, – шепчет она. – Жестче.
Потная грудь оставляет на туловище птицы два больших глаза. Их безумный мультяшный взгляд пялится куда-то вглубь класса. «Нет, правый никогда не твердеет», – думает художник.
– Глубже. Ах. Жестче. Ох. – Розмари обмякает и растекается. – Ты такой извращенец.
Художник кивает и снова начинает рисовать, оживляя видения, иногда приходящие к нему. Цветные мелки ползут по черной поверхности доски. Появляется гигантский шпиль, возвышающийся в центре города, где раньше находился замок лорда Бондье. Но на рисунке замок лежит в руинах, как и весь город.
– Это что? – спрашивает Розмари. – Ты так показываешь свою мужскую силу?
– Это то, что происходит в нашем городе на самом деле. Думаю, если убрать иллюзии, созданные для нас в замке, то реальность будет выглядеть примерно так.
– А где же мы?
– Мы? Мы где-то там, в руинах…
Вспышка…
Гардения, ваниль, флердоранж. Нарисуй мне свою девушку. Нарисуй мне ее запах.
– Ты, мать твою, мечтатель! – качает головой Дюваль. Он показывает художнику прокушенную губу и говорит, что это сделала Брина. – Вот это по-настоящему. – Он рассказывает о девушке с работы, которая тушила об него сигареты. – Вот что такое реальность. Понимаешь?
– Да, – говорит художник. – Наверное.
– Что наверное?
– Наверное, понимаю.
– А я нет, – признается Дюваль.
– И это я тоже понимаю.
Художник достает измятый листок, на котором гигантский шпиль возвышается над руинами города, и показывает Дювалю.
– Это что? – спрашивает Дюваль.
– Это наша жизнь. Думаю, что в замке есть какой-то генератор, отвечающий за большую часть того, что мы видим, того, что мы чувствуем, того, что мы помним…
– Сначала рухнувшее небо и кибермертвецы, теперь это? Что дальше? – смеется Дюваль.
