— Луиза? — услышал я.
Я сказал, что нет.
— А, это ты, Томас. Это Ориоль Торрес. Ты меня помнишь?
— Да, конечно, — ответил я. — Как дела?
— Хорошо. Я звоню, потому что вчера договаривался встретиться с Луизой на кафедре, но она не пришла. С ней все в порядке?
— Да, да, — поспешил я. — Дело в том, что… ну, на самом деле я не знаю, почему ее там не было. Наверное, она забыла.
— Очень странно. А ты не скажешь, когда можно будет с ней поговорить?
— Я не знаю. — На мгновение я засомневался. — Она не придет к обеду, но если хочешь, ты можешь позвонить ее матери. Луиза, скорее всего, у нее.
— Ты мне дашь номер?
Я продиктовал телефон.
— Спасибо, — произнес Торрес и добавил: — Я позвоню туда.
Я пошел в «Лас Риас», думая о звонке Торреса, изрядно меня удивившем. Мне хорошо была известна поистине швейцарская пунктуальность Луизы в соблюдении договоренностей. Не было еще и часу дня, и ресторан почти пустовал: только молодой официант накрывал столики к обеду, и какой-то сомнительного вида тип — с унылой физиономией, изрытой оспинами, и осоловелым взором, пил вермут, взгромоздившись на табурет у стойки. Я уселся за накрытый столик и попросил меню. Пока я без особого аппетита изучал его, появился хозяин. Он поздоровался со мной и спросил из-за стойки:
— Опять тебя бросили одного, Томас?
Сидевший на табурете тип на миг оторвался от своего вермута и обернулся ко мне, обнажив в презрительной ухмылке мелкие испорченные зубы. Кажется, я покраснел.
— Да, — произнес я, чтобы не молчать. — Луизу не заставить два дня подряд обедать дома.
И, думая о типе у стойки, я счел нужным добавить:
— Женщины, что с них взять!
Хозяин, видимо, заметил, что его замечание мне неприятно, и поэтому он вышел из-за своей стойки и начал со мной разговаривать. С его стороны это было ошибкой. Я любил обедать в «Лас Риас» не столько из-за хорошей кухни, сколько потому, что эти визиты освобождали меня от необходимости самому готовить и позволяли в свое удовольствие читать газету. Лишенный этой радости, я постарался как можно быстрее закончить обед и, когда завсегдатаи начали стекаться и занимать столики, я в некотором раздражении расплатился и вышел.
Короткая сиеста восстановила мои силы, но оставила во рту привкус отрыжки. Сон не избавил меня от физического недомогания, но сделал его более терпимым, усилив действие принятого за завтраком аспирина. Чтобы не дать простуде воспрянуть духом («Если я пущу болезнь на самотек, того гляди, дело закончится воспалением легких», — сказал я себе), я запил очень горячим кофе еще две таблетки аспирина.
Я направился в кабинет. И вот тогда произошло нечто неожиданное. Почти три часа я работал так эффективно и плодотворно, что сам удивился: за это время я переписал начисто черновик статьи про «Волю» и все записи, сделанные у Марсело, а также написал пару листов, вполне годных, как мне тогда показалось, служить вступлением к работе, они мне самому понравились. Поддавшись эйфории после такого успеха, я пришел к следующему заключению: «Одним из достоинств писательского труда является то, что автор предстает значительно более умным, чем он есть на самом деле». Фраза показалась мне на редкость удачной, что, на мой взгляд, само по себе служило подтверждением высказанной мысли. Так что я, чтобы отметить только что наступившее приятное осознание себя умным человеком и удачный рабочий день (я надеялся, что он лишь первый среди многих последующих, своего рода старт для нового этапа спокойного плодотворного труда), решил передохнуть и затем продолжить работать вечером.
10
Я пошел в парикмахерскую.
Не помню, говорил ли я об этом прежде, но поход в парикмахерскую всегда бывал для меня истинным удовольствием. И не просто абы каким удовольствием — одним среди прочих других, как для большинства людей, — а одним из самых утонченных наслаждений, какие только можно себе представить. Я понимаю, что подобное высказывание звучит по меньшей мере как преувеличение, но для меня это так. В парикмахерских мне нравится почти все: газеты и журналы, которые листаешь, пока ждешь своей очереди, предвкушая гарантированную радость; стерильное убранство и больничное освещение; сдержанная таинственность многочисленных непонятных инструментов; зеркала, невозмутимо множащие отражения стен. Но более всего мне нравится то, что умелые руки парикмахера занимаются мной, моют мне волосы, стригут их, причесывают и брызгают одеколоном, в то время как я прикрываю глаза и дремлю, убаюканный мерными успокаивающими щелчками ножниц, глубоко вдыхая запах только что остриженных волос, мыла, духов и лосьонов, наполняющий меня ощущением безмятежности и вызывающий воспоминания о детстве, когда моя мама стригла меня, купала и укачивала, пока меня не смаривал сон. Полагаю, что именно в силу этой особенности моих вкусов и вопреки тому, что происходит обычно у других людей, любые разговоры в парикмахерской, будь то болтовня парикмахера или случайно возникающие беседы между клиентами, кажутся мне в высшей степени скучными и утомительными. Объяснение этому простое: они отвлекают мое внимание от наслаждения, доставляемого действиями парикмахера. И эта скука превращается в открытую неприязнь, когда начинает говорить какой-нибудь надутый субъект, который с апломбом, достойным лучшего применения, изрекает самые расхожие банальности с таким видом, словно это его личное мнение, плод долгих многотрудных раздумий. Даже как-то унизительно, что именно подобный тип в тот день толкнул меня в головокружительную бездну нелепых совпадений и страхов, и падение это продолжалось все последующие дни.
Войдя в парикмахерскую, куда я имел обыкновение тогда ходить, я обнаружил, что все трое мастеров заняты, и хотя сразу же стало ясно, какого свойства субъект нахально завладел беседой, я все же поленился перейти в другую парикмахерскую. Я уселся ждать в кресло, листая журнал и страстно желая, чтобы этот тип убрался до того, как подойдет моя очередь. Было невозможно не обращать внимания на его болтовню: утрата ценностей, падение нравов (заявление, свидетельствующее лишь об умственной отсталости говорящего, если он способен фантазировать на тему, будто хоть когда-нибудь этот мир был пригоден для проживания); и так же невозможно было не обращать внимания на его внешний вид. Это был человек средних лет, высокий, крепкий, очень смуглый, и одевался он с той бьющей в глаза претенциозностью, которую столь часто можно наблюдать у жуликоватых мелких предпринимателей, одинаково быстро наживающих состояние и разоряющихся. Но вот что действительно привлекало внимание, так это не его манера одеваться, но странное несоответствие между впечатлением от него и почти изысканными чертами лица: сильный выступающий подбородок, четко очерченные губы, округлые скулы, тонкие брови, блестящие черные волосы, лежащие волной, благородной лепки череп — и вульгарный напор, ленивый тупой ум, примитивные расхожие суждения, полное отсутствие воспитания и низменные вкусы, заметные по движениям рук и по выражению глаз, очень маленьких, близко посаженных и тусклых. Я подумал, что все это напоминает человека, заключенного в чужое тело. И еще с некоторой досадой решил: «Кто его знает, вдруг это новая разновидность философа». И словно подтверждая мою правоту, он встретился со мной взглядом в зеркале — это одна из отличительных черт подобных типов — и продолжил свою речь в несколько неожиданном направлении:
— Первое, что стоит читать в газете, — это раздел происшествий.
Обслуживавший его парикмахер осмелился вступить в беседу:
— А спортивная страничка не годится?
Кто-то хмыкнул.
— Не годится, — невозмутимо ответил доморощенный философ. — Раздел происшествий позволяет нам держать руку на пульсе. Я могу вас заверить: в наше время все пошло вразнос. Не надо далеко ходить: пару дней назад, — продолжал он наставительным тоном, — появилось известие о семье, состоящей из отца и двух детей. Они жили в одной квартире, но, кажется, только старший сын работал. Однажды вечером они заспорили из-за того, какой канал смотреть, и старший сын, недовольный тем, что ему не дали смотреть любимую программу (ему казалось, что он имеет право выбора, поскольку он один приносил домой деньги), выкинул младшего из окна столовой, отделенной от земли пятью этажами. Только поднятая соседями тревога и приезд полиции помешали ему выкинуть также и отца.
Он выдержал театральную паузу, явно с намерением удержать внимание аудитории.
— И пусть потом апологеты сегодняшнего дня говорят, что от телевидения нет никакого вреда, — продолжил он, будто застав кого-то конкретного на месте преступления. — А теперь скажите мне, какие мысли вам приходят в голову после этой прискорбной истории?
