академотпуске. И будут получать удовольствие от своего нового города, за исключением некоторых ресторанных блюд. Оживят герань на окне, проветрят лежалое хозяйское белье.
– И посмотри на небо. Как зрелый грейпфрут. Ничто не в состоянии загубить такое небо.
– А дальше что? Дресс-код? Муллы? Осмотр женщин? – заворчала Шейла, вспоминая былые унижения, когда она писала неверные даты рождений или выпускала цифру из номера их квартиры.
– Папа, – в свои четыре года проявляя удивительную бдительность, сказала Нушин, – если мы не выйдем, то все облезем.
Количество ежедневных смертей напоминало Камрану и Шейле военное время в Тегеране, в восьмидесятые, когда карманы у них были вечно липкими от тамаринда и сами они практически еще не вышли из детского возраста, хотя каждый вечер устраивали мрачный спектакль, как взрослые, узнававшие по Би-би-си число погибших. В новостях Исламской Республики постоянно врали, поэтому Камран и Шейла уже не ругались и не рассчитывали на них. Стараясь не смотреть друг на друга, они просто ждали, пока отцы настроят радиоприемник на Би-би-си.
Тайком каждый из них сомневался и в цифрах по коронавирусу, временами давая волю фантазиям, в которых они винили революцию и военное детство. Камран шутил, что современным иранцам повезло: у них опять сфальсифицированный уровень смертности, и они могут быть счастливы. И все же каждый вечер они прилежно твердили друг другу: уж кто-кто, а Би-би-си знает.
Они подсмеивались над друзьями, впадавшими в панику из-за макарон и хлеба.
– Ни у кого нет выучки, – говорил Камран. – Карточная система доведет их до коллективной аневризмы.
Как-то в начале войны, вспоминал он, его отец вышел за молоком и вернулся с тремя мухобойками, аэрозолем от комаров, лопатой и рыболовными крючками. Владелец магазина в спешке уезжал.
– Я скучаю по тем дням, – вздохнула Шейла и опомнилась. – Нет, я не про то…
– Я тоже, – сказал Камран и помолчал. – Здесь есть цокольный этаж. И подвал. – И улыбнулся, грубо, с намеком – Камран из другой жизни.
Его слова ударили ей в сердце, завертев все вокруг.
Целыми днями они бродили по лабиринтам памяти, придумывая для Нушин детские ответы. Строили крепости из одеял, хлопали уставшим рабочим, лили слезы о своей разоренной стране. Когда Шейла представляла, как зловещие шарики с рожками впиваются в клетки ее матери, у нее разрывалось сердце. Та заперта в тегеранской квартире, зависит от соседей – именно так она может потерять маму.
Чтобы отвлечься, они просматривали полки. Квартира ломилась от потрепанных, но почтенных книг на польском и французском, стихотворения Милоша и Шимборской, Бруно Шульц, Симона Вейль, поразительные подборки по военной стратегии, китайской медицине, по истории географических карт. Они потратили кучу времени, чтобы признать правду: после долгих лет научного исступления в Нью-Йорке им хотелось именно такого. Новое напряжение тревожило, волновало, как и много лет назад. Они носили его с собой по новой для них дневной скуке, неуловимое, живое, как только что выловленная рыба.
Как-то утром, когда Шейла водила пальцами по блестящей черной книжке с картинками, пытаясь разобрать золотые витиеватые буквы над иллюстрацией к сказке, прозвонил кухонный таймер. Решив, что это детская книжка, она положила ее на стол, а когда вернулась, Нушин уже залезла в первую главу.
– Значит, она слишком маленькая для «Мулан», но не для средневековой французской порнушки?
Шейла выхватила книгу у дочери. «Пять чувств эроса». Под названием на траве, задрав нижнюю юбку, лежала девушка с белоснежным лицом и невероятными кудряшками, а развязное создание наподобие Пана методично обрабатывало ее украшенным пером. Шейла, вспыхнув, долго смотрела на нее, а на руку ей стекал яичный желток.
– У принцессы болит животик? – спросила Нушин, вытянув шею, чтобы лучше видеть.
Камран открыл титульный лист.
– Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой. Пока муллы объясняли нам, что во время землетрясения упасть на собственную тетушку – это халяль, французы издавали такие книжки.
После революции на телевизионном экране появились священнослужители, предлагавшие практическое применение ислама и делавшие это с невероятной, почти любовной дотошностью. Если вам доведется зайти в туалет с напольным унитазом, вразумляли они, сначала поставьте левую ногу, чтобы в случае сердечного приступа не упасть в дыру.
– Мы едва знали, как устроены, помнишь?
Вечером они столкнулись в коридоре. Шейла, еще смущенная, отвернулась, но он притянул жену к себе, прижавшись теплой щекой к ее лицу.
– Ты не выходила уже десять дней, – прошептал он ей в волосы. – Облезешь.
Она едва успела впустить в сознание забытую близость, как вдруг в них метнулось яростное: «Нет!» Нушин, комкая рубашку, в сползших до щиколоток трусиках, стояла в дверях ванной и, пыхтя от негодования, смотрела на них.
– Ее нельзя целовать! – крикнула она. Губы у нее дрожали, по щекам текли слезы. – Она не принцесса! – Маленькая грудь вздымалась, как у человека в состоянии потрясения. И Нушин два раза прошептала: – Скажи мне «извини».
С мыслью о зарождающемся у дочери чувстве собственного достоинства Шейла бросилась подтянуть ей трусики.
– И двух недель не прошло, как нас заперли, – прошептала она, – а мы уже мучаемся с ее сексуальными инстинктами.
– Наши родители мучились с нашими, – сказал Камран, беря на руки их дочь.
А Нушин видела их когда-нибудь в постели? Шейле было стыдно задавать этот вопрос. Они бок о бок пахали долгие годы, оба стремились вперед, получили научные степени, вели научную деятельность, общались с друзьями. После свадьбы, а потом после рождения Нушин физическая любовь просто тихо отпала. Без каких-либо гонений или заметной борьбы утратила революционный жар.
Этой ночью, когда Нушин уложили, Камран, обернувшись к Шейле, спросил:
– Хочешь рассказать те истории?
– Думаю, сейчас мои истории не годятся, – ответила она.
Целый день она мечтала побыть одна и погрузиться в воспоминания о том, как в пятнадцать лет пряталась в бомбоубежище.
А Камран вспоминал день, когда ему было тринадцать, и они отправились гулять по улицам Тегерана. Малолетний пасдар распекал их целый час, пока Камран не убедил его, будто они двоюродные брат и сестра. Они пошли домой чуть не плача, не умея утешить друг друга, Камран на пару шагов впереди, а Шейла, неистовствуя из-за перевернутого с ног на голову мира, из-за обязательного хиджаба, из-за того, что какой-то мальчишка отчитывает ее, словно он ей отец. А потом они стояли в прихожей, уставившись на свои сбитые ботинки. Тут заверещала воздушная тревога, и соседи устремились вниз, увлекая их в потоке родителей, тетушек, дядюшек, парализованной бабушки, которую сын нес на руках, а та вцепилась в чадру.
– И мы нашли подвал, – выдохнула Шейла.
А вместе с ним одинаково неверные реакции, ужасный физический инстинкт – укрыться в убежище, выжить во времена смерти и траура. Он поцеловал ее ладони.
– Не выходи. Завтра я куплю тебе витамин Д.
* * *
– Помнишь, как старухи обустраивали бомбоубежища? – спросила она, представляя, что находится в подвале. Как пахнут французские подвалы? Сахаром и
