Телевидение и RCA 1928-1933
[95]
В конце 1928 года в жизни Зворыкина произошло событие, в корне изменившее его личную судьбу и, как выяснилось в дальнейшем, ставшее поворотным в истории всего телевидения. Кинтнер направил Зворыкина в Нью-Йорк продемонстрировать иконоскоп Дэвиду Сарнову[96] – вице-президенту RCA. Сарнов, проделавший путь от простого радиста, принявшего сообщение с тонущего «Титаника», до руководителя одной из крупнейших компаний в области радио- (а в дальнейшем и теле-) индустрии, мгновенно оценил значимость зворыкинского изобретения. Благодаря его безоговорочной поддержке электронное телевидение стало реальностью.
Уже во время нашей первой встречи Сарнов поразил меня своей неуёмной энергией, напором и прозорливостью. Мой рассказ о преимуществах электронного телевидения по сравнению с механическим он выслушал, не перебивая, после чего задал несколько очень конкретных технических вопросов, которых я намеренно не касался, полагая, что ему такие тонкости неизвестны. Затем Сарнов спросил: «Сколько вам нужно времени, чтобы наглядно доказать преимущества вашей электронной системы по сравнению с механической?» Я сказал, что, имея хорошо оснащённую лабораторию и штат квалифицированных сотрудников, результат можно ожидать уже через два года. Немедленно последовал вопрос, что именно мне требуется и о какой сумме может идти речь. К финансовой стороне вопроса я не был готов, но прикинул, что с учётом оснащения лаборатории и оплаты двух дополнительных сотрудников потребуется 100000 долларов в год. Позднее в своих многочисленных выступлениях Сарнов не раз вспоминал об этом разговоре, неизменно подчёркивая, как сильно я ошибся в своём прогнозе. Прежде чем наша «затея» с телевидением стала успешной, RCA пришлось потратить даже не сотни тысяч, а десятки миллионов долларов.
Сарнов мечтал о телевидении с детства. В этом мы были схожи. Но в отличие от меня он очень хорошо представлял, как сделать телевидение коммерчески успешным, когда для этого появятся технические возможности. Для него телевидение было логическим продолжением радио, которое к тому времени уже приносило неплохую прибыль.
Моя встреча с Сарновым стала поворотным пунктом в истории развития телевидения. Лаборатория ни в чём не знала отказа, и исследования пошли более интенсивно. К тому же, под нажимом Сарнова мне, наконец, разрешили выступить с докладом о наших ранних экспериментах в области телевидения перед аудиторией Института радиоинженеров в Буффало, штат Нью-Йорк. Доклад состоялся 29 ноября 1929 года и прошёл на ура. Но когда настало время отвечать на вопросы зала, случился конфуз. Отдел патентов компании Westinghouse категорически запретил мне говорить о текущих исследованиях, поэтому многие ответы приходилось давать уклончиво, и впечатление от доклада было смазано. Перед самым концом мне передали записку, чтобы я немедленно связался с нашим нью-йоркским офисом. Перезвонив, я услышал, что Отдел патентов отозвал своё разрешение на мой доклад. Мне ничего не оставалось, как сказать, что они опоздали.
Вскоре после доклада Кинтнер направил меня в Европу для посещения нескольких лабораторий, с которыми компания Westinghouse поддерживала партнёрские отношения. В Париже я навестил профессора Ланжевена и побывал в лаборатории у мадам Кюри[97]. Там меня представили профессору Хольвеку, с которым впоследствии мы очень подружились и поддерживали тесные отношения вплоть до его трагической гибели в оккупированном Париже во время Второй мировой войны[98].
Вернувшись в Америку, я узнал, что в результате постановления антитрестовской комиссии Министерства юстиции США компании Westinghouse и General Electric отказались от своей доли участия в капитале компании RCA, передав последней права на производство всех электронных средств связи (в ту пору речь шла в первую очередь о радио) сроком на 30 месяцев. Передо мной встала дилемма: оставаться с Westinghouse, вернувшись к исследованиям в области звукового кинематографа, или перейти в RCA и продолжать эксперименты по созданию электронного телевидения. Выбор был не таким однозначным, как это может показаться. Лаборатория RCA находилась в Камдене, штат Нью-Джерси. Не лучшее место для жизни. Кроме того, страшила необходимость очередного переезда. Менять привычный уклад, продавать дом, очередной раз обживаться на новом месте в сорок лет (и с двумя маленькими детьми) уже не так легко, как в двадцать. Но тяга к занятиям телевидением перевесила. Причём не только у меня: большинство инженеров, работавших под моим началом в Питтсбурге, последовали за мной.
Переезд лаборатории – дело непростое и хлопотное. На ближайшие несколько месяцев все эксперименты пришлось заморозить. В Камдене мы разместились в одном из старых фабричных корпусов, явно не подходившем для наших целей. Пришлось искать другое помещение и снова перевозить оборудование, что ещё больше задержало начало работ. В Камдене к нам присоединилась группа инженеров во главе с Элмером Энгстромом[99]. До принятия антитрестовского постановления эта группа вела телевизионные разработки в компании General Electric под руководством профессора Александерсона[100]. С её помощью мы вскоре построили мощный телепередатчик, который установили на башне здания камденского муниципалитета, и начали проводить тестовые телетрансляции.
Тогда же к нам пришёл и молодой блестящий инженер Б. Дж. Томпсон, с которым мы вскоре стали большими друзьями. У нас было много общих интересов, в числе которых особое место занимала охота. Позднее, после перевода лаборатории в Принстон, он довольно долго жил в моём доме. Когда началась война, Томпсон с головой ушёл в военные разработки и был направлен в Италию для оценки эффективности бомб радарного наведения. Он настоял на том, чтобы принимать участие в полётах, хотя это и не входило в его обязанности. Во время одного из полётов его самолёт был атакован и сбит немецким истребителем. Гибель Томпсона стала для меня большой человеческой утратой.
Моя страсть к самолётовождению проявилась значительно раньше, задолго до войны. Двое моих друзей-инженеров уже имели лицензии пилотов, и, скинувшись, мы приобрели один аэроплан на троих. Поначалу я летал с инструктором и, пока он оставался рядом, чувствовал себя вполне уверенно. Но стоило мне сесть за штурвал одному, как тут же возник мандраж и задрожали коленки. К счастью, это продолжалось недолго. Вскоре я стал получать огромное наслаждение от полётов в одиночестве. Это одно из самых непередаваемых ощущений в жизни. Самолётов в то время было немного, и летать разрешалось повсюду и на любой высоте, совершая посадки на аэродромах по своему усмотрению. Радиосвязь с пилотом осуществлялась в одностороннем порядке – только на приём с земли, что затрудняло полёты в плохую погоду. Однажды, отправившись на самолёте на деловую встречу, я попал в туман и вынужден был вернуться. Встречу пришлось перенести. В другой раз, вскоре после затяжной заграничной поездки, я пришёл на аэродром, чтобы восстановить прежние навыки. Уже в воздухе я обратил внимание, что самолёт ведёт себя как-то странно, но не придал этому значения, списав всё на свою растренированность. Но, помню, подумал, что по приземлении не худо было бы показать его механику. Такого шанса мне могло не представиться. При заходе на посадку самолёт перевернулся и упал вверх колёсами. Не без труда выбравшись из кабины, я оказался в толпе обступивших меня людей (в основном, наших инженеров). Лица у всех были перепуганные, и все, с трудом веря, что я остался в живых, спрашивали наперебой: «Вы в порядке, профессор?» Ситуация была для меня крайне унизительна, но я изо всех сил пытался сохранять достоинство.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
