В этот же промежуток своей жизни я сделал наколку. Я наколол лицо своего второго Я на правое плечо. Его звали «S-а». Это череп с выпирающими клыками и хищным оскалом. Позади него колыхающийся огонь, получившийся немного похожим на ирокез. Он по книге означал «Ангел АДА» — была такая банда байкеров в Америке. Мои мысли: байк — это мотоцикл. Мотоцикл — это свобода. Свобода — это счастье. Я — внутренне свободный и счастливый.
Пока мне кололи ее несколько часов самодельной машинкой в гладилке, я прокусил от боли две пилотки. Машинка состояла из моторчика от электробритвы, резинок и заточенной гитарной струны. Поскольку длина струны была не отрегулирована, то она врезалась под кожу гораздо глубже необходимого, в самую мякоть мышцы. Поэтому и было больно. Но я считал, что боль при подобных ритуалах дает больше смысла и энергетики этому символу. Она олицетворяла независимость, агрессивность. Она придавала сил моему духу и телу. Я был первым в своей роте, кто сделал себе тату. И, по моему, единственным, кто вдумался в силу и энергетику рисунка, навсегда ставшему частью меня. Остальные рисовали волнистые переплетающиеся линии, носящие название «кельтские узоры». Они стали модными после показа фильма «От заката до рассвета», в котором герой до самого края лица был украшен таким черным графическим огнем, выступающим из-под кожи.
Я же просто подчеркивал свою отрешенность от всех правил. Я был отречен от своей семьи. От нормальной жизни. Я не познал школьного выпускного. Я не могу, закрывая глаза в сладком прищуре, вспоминать школьную любовь, потому что ее не было. Я был нещадно кинут в струю жизни. Жестко. Больно. Холодно. Никакой любви. Потому что на нее у тебя не остается времени. У тебя есть время только на секс. Но если быть до конца откровенным, то курсантам достаются в основном очень страшные и очень глупые девушки. Они наливают курсантам водку с пивом. Кормят их пирожками. Позволяют почувствовать себя человеком в их обществе, терпя от них грубость и лелея их пока еще мелкое ЭГО. Но это лишь то, чему их научили мамы, которые свою жизнь прожили вот так, как и моя мать, терпя всякую херню от мужа и считая, что так и должно быть. Жертвенная любовь, любовь из жалости — ненастоящая любовь.
А курсанты не имели возможностей (финансовых, социальных, временных) на полноценный выбор партнерш (были, по-моему, и вправду настоящие чувства, но я говорю о большинстве случаев). Курсанты, которые моются раз в неделю и таскают уставные черные трусы. Которые начинают понимать обреченность и катастрофичность ситуации. Ведь вся ловушка в том, что за тебя на службе все время кто-нибудь решает. Все время кто-то говорит, что тебе делать и как. Твоя инициатива наказывается начальством. Постепенно мозг атрофируется за ненадобностью, и курсант начинает мыслить инстинктивно. Хочу есть. Хочу пить. Хочу спать. Хочу секса… (Это же будущие офицеры).
И вот теперь, эта девушка (некрасивая до приема алкоголя) говорит, что ты лучший и самый красивый. И что она таких умных парней еще не встречала. Что ты просто Брэд Питт и предел ее мечтаний… 80 процентов военных повелось на это. Я пытался. Нет, правда, пытался переспать вот так, как большинство. Проблемы с девичьим вниманием я начал испытывать только благодаря изоляции от мира. То есть видел только местных, деревенских девушек. Я помню, как сидел ночью на оградке газона, и на моем колене расположилась девушка по имени Люда. Я знал, что она тащится от военных и постоянно с кем-нибудь да спит в казармах, иногда с несколькими. Она относилась к числу фанаток, постоянно тусящих возле училищ и воинских частей. Ее не нужно было разводить на секс, она сама готова предложить себя прямо сейчас где угодно. Она умеет закидывать ноги за голову, как йог и кричит во время секса, как теннисистка (и таких, как она, достаточно много). Что еще мне надо? Не знаю. Сама мысль прикасаться к ней, как к месту общественного пользования, вызывала у меня отвращение. Она уже пьяная и глазки строит, намекает на сношение. Нет. Не хочу вот так. Точнее, я хочу близости, но не такой. Я не хочу изваляться в грязи. Я и так в ней живу. Я отодвигаюсь от нее в сторону и тихонько, ничего не объясняя, пытаюсь уйти. Она как раз смотрит куда-то в сторону и не видит, как я ухожу. Она думает, что я рядом и облокачивается на мое ушедшее тело.
Бух! — проваливается в воздух и спиной гулко плюхается на газон, как водолаз с баллонами при перевороте за борт судна (крупным планом водолаз, проделывающий такой кульбит). А я ухожу быстро и бесшумно, как белорусский партизан, пока она не очнулась. Уж лучше онанизм, который почему-то не приветствуется. Хотя это и есть почти вся наша половая курсантская жизнь.
Лет в четырнадцать отец заговорил со мной об онанизме. Он считал себя продвинутым психологом с красным дипломом и хотел откровенничать со мной, как со своими клиентами-матросами. Клиентов оказалось мало в гарнизоне, и он переключился на семью. Он говорил, что это нормально, что это делают все. И вообще, это даже полезно, если не увлекаться. А когда станешь офицером и начнешь ходить в «автономки» по полгода, так и вовсе это станет твоей личной жизнью. Блин! Я был обескуражен таким разговором и подумал вот о чем. О тех порнокассетах, просмотренных мною с десятилетнего возраста, когда обнаружил у себя в штанах эрекцию. Я подумал, что поздновато он как-то с такими лекциями подкатил, что пора бы уже о контрацепции разговор вести. Нет, правда, так и подумал. Ну а внешне соглашался с отцом, который выпил для храбрости и немного увлекся, поэтому часто терял нить разговора и повторялся в высказываниях, дыша на меня сигаретным дымом и перегаром.
Так вот, забил я на все это. На гражданскую жизнь. На секс по любви. Вообще на секс. Больше шестисот курсантов со спермотоксикозом, а рядом маленькая деревня, где даже восьмиклассница считается почти зрелой женщиной. НЕ ХОЧУ! Это не та жизнь, о которой писали Дюма и Пушкин. Это не та жизнь, в которой упоминаются НАСТОЯЩИЕ люди, ценящие и вершащие свои и чужие судьбы. ВСЕ ЭТО — ВЫГРЕБНАЯ ЯМА. В этой яме, в куче говна барахтаются люди. И у них есть свои приоритеты. Приоритет — находиться сверху. Но запах ведь тот же! Все, что я сейчас рассказал, являлось описанием моего душевного состояния и внешнего общества. А подводил я вот к чему.
Спал я, спал, и вот в один непрекрасный день, а точнее, в непрекрасное утро, командир решил проявить храбрость перед самим собой и разбудить мое бренное тело почти после подъема. Он принялся меня трясти за плечо. А я спросонья лопотал:
— У-у-у! Мама, можно я не пойду в школу. Ну, пожалуйста…
АГЕИЧ, почувствовав себя хозяином положения, пропищал величественно:
— НЕТ! — и стукнул меня рукояткой металлического фонаря по лицу. В итоге я встал и уставился на командира-насекомое, прикидывая, сколько он выпил, чтобы решиться на такой поступок. Как-то ночью он попытался показать преимущество своей власти (начал бить меня по лицу) и уже один раз получил в темноте по «чайнику» спросонья.
Я тогда сказал, поднимая его с пола: «Я думал, что это ГОМОСЕКИ напали. Обычно они приходят по средам и нападают. Но и по четвергам тоже захаживают. И вообще заявляются без расписания когда хотят. Они ведь ГОМОСЕКИ».
Выслушав мое откровение, он перестал захаживать ко мне по ночам. Наверное, боялся ГОМОСЕКОВ. Он позволял себе только издали, стоя на середине кубрика, словно одинокий маяк среди океана, светить мне в лицо фонарем и что-то передавать по азбуке Морзе, мигая светом. Псих, одним словом.
Надо сказать, что военные спят на двухъярусных кроватях и по команде «ПОДЪЕМ» откидывают на высокие спинки-дужки одеяло с простыней. Получившийся прямоугольный треугольник из железной спинки и материи называют «откидкой».
— Почему вы спите? — задало вопрос чудовище, и в его ноздрях заколосились поля черного пшена, колеблясь при каждом выдыхаемом слове. При этом его кадык ездил от засаленной желто-кремовой рубашки до упрямо растущей, местами желтой как бы с подпалинами, щетины и обратно.
Я вздохнул и заговорил:
— Если это философский вопрос, то у меня множество ответов. Если воспринимать сон как возможность восстановиться физически, это одно. А еще можно воспринимать сон, подобно инкам или ацтекам, как основу жизни. Вы же, наверное, знаете, что эти развитые племена со своей огромной культурой считали сон единственно реальной жизнью? Они приходили в эту жизнь, чтобы спать. Возможно, это звучит странно, но это не более удивительный факт, чем бесследное исчезновение одного из племен. Они оставили после себя постройки и жилища, золото и оружие. Но не оставили ни единого фрагмента останков тел. Точнее, их не нашли. Они будто перенеслись в другой мир…
— М-м-м, — мычит насекомое, шевеля волосками-щупальцами. Кажется, что они схватят меня и порвут на части, как в кино. А на уровне его головы находится «откидка», о которой я говорил ранее. Во время моего трактата по философии жизни и сна из нее медленно-медленно появляется нога. Командир ее не видит, он слишком занят мычанием в ответ на мою дискуссию.
