— Ахъ, какія чудныя приключенія вы переживаете! — сказала она, — ну, и что же дальше? Чѣмъ же все это разрѣшается въ концѣ концовъ?
— Когда вы опять садитесь къ столу и снова погружаетесь въ свои планы, вы замѣчаете, что въ кровь исцарапали себѣ руку о стѣну… но вотъ что я хотѣлъ сказать: разскажите-ка на другой день эту исторію вашимъ знакомымъ и послушайте, что они вамъ отвѣтятъ; вы спали, отвѣтятъ они. Ха-ха-ха, да, вы спали; хотя Господь Богъ и всѣ его ангелы знаютъ, что вы не спали! Это чисто семинарская мудрость и грубость — называть это сномъ, тогда какъ вы, безусловно бодрствуя, стояли у печки, курили трубку и разговаривали съ человѣкомъ. Но вотъ приходитъ врачъ. Прекраснѣйшій врачъ, представитель науки съ поджатыми губами, т.-е. съ сознаніемъ своего превосходства. Это, говоритъ онъ, только нервность. Ахъ, ты Господи, что за пародія на человѣка — подобный врачъ! Прекрасно. Онъ все же говоритъ, что это нервность. Для ума врача это — вещь такого-то и такого-то объема, столькихъ-то дюймовъ высоты и столькихъ-то ширины; нѣчто, что свободно можно взять въ руку: славная; толстая нервность. Онъ прописываетъ на клочкѣ бумажки желѣзо и хининъ и немедленно принимается лѣчить васъ. Такъ идетъ дѣло! Но вы только подумайте, что за мужицкая логика: вторгаться со своими измѣреніями и своей хиной въ ту область, въ которой до сихъ поръ еще не могли разобраться мудрѣйшія и тончайшія души! Итти въ бродъ въ высокихъ сапогахъ тамъ, гдѣ нельзя считать труда потраченнымъ даромъ, если колеблясь, осторожно переходитъ отъ одного оттѣнка къ другому!
Тутъ наступило короткое молчаніе.
— Вы скоро потеряете одну пуговицу, — сказала она.
— Я теряю пуговицу? — спросилъ онъ и осмотрѣлъ свое платье.
Она съ улыбкой указала на одну изъ пуговицъ его пиджака, которая держалась на ниточкѣ, и сказала:
— Пожалуйста, оторвите ее совсѣмъ, она дѣйствуетъ мнѣ на нервы; я все боюсь, что вы ее потеряете.
Онъ поступилъ такъ, какъ она желала: досталъ изъ кармана ножикъ и отрѣзалъ пуговицу. Когда онъ доставалъ ножикъ, у него изъ кармана выпало нѣсколько мелкихъ монетъ и медаль на жалкой, истасканной ленточкѣ; онъ проворно нагнулся и поднялъ эти вещи. Она стояла рядомъ и смотрѣла.
— Что это: медаль? — спросила она. — Нѣтъ, конечно, это медаль! Но какъ же вы съ ней обращаетесь! Посмотрите только. въ какомъ видѣ лента! Что это за медаль?
— Медаль за спасеніе погибающихъ… Да только вы не воображайте, что она появилась въ моемъ карманѣ потому, что я заслужилъ ее. Это такъ, вранье!
Она посмотрѣла на него. Лицо его было совершенно спокойно, глаза глядѣли открыто, словно онъ сказалъ несомнѣнную правду. Медаль все еще была въ ея рукахъ.
— Какъ же вы дошли до того, чтобы добыть себѣ такую вещь и носить ее съ собою, разъ вы ея не заслужили?
— Я ее купилъ! — засмѣялся онъ. — Она принадлежитъ мнѣ, она такая же собственность моя, какъ перочинный ножъ, какъ эта пуговка. Съ какой стати мнѣ ее выбрасывать?
— И вы могли купить себѣ медаль! — сказала она.
— Да, это ерунда, я этого и не отрицаю; но чего иной разъ не сдѣлаешь?! При извѣстныхъ обстоятельствахъ я цѣлый день носилъ ее на груди, я кичился ею, меня чествовали тостомъ по этому случаю. Ха-ха-ха-ха, правда, это уморительно? Не правда ли, такая комедія съ медалью стоитъ всякой другой!
— Имя выскоблено, — сказала она.
Тогда онъ вдругъ покраснѣлъ и протянулъ руку къ медали.
— Выскоблено имя? Нѣтъ, не можетъ быть, покажите-ка. Нѣтъ, просто медаль потерлась въ карманѣ, я носилъ ее въ карманѣ вмѣстѣ съ мелочью, вотъ и все.
Дагни недовѣрчиво посмотрѣла на него, но ничего не сказала. Тогда онъ вдругъ щелкнулъ пальцами и воскликнулъ:
— Нѣтъ, какъ я могъ это забыть! Имя выскоблено, вы совершенно правы; какъ я могъ это забыть?! Ха-ха-ха! Я самъ отдалъ выскоблить имя, совершенно вѣрно, вѣдь это было не мое имя, тутъ стояло имя собственника, спасителя; я тотчасъ далъ стереть его, какъ только ее пріобрѣлъ. Простите, пожалуйста, что я не сказалъ вамъ этого сразу; это не для того, чтобы солгать вамъ. Я въ ту минуту задумался совершенно о другомъ; о томъ, какъ на ваши нервы вдругъ подѣйствовала пуговица, которая готова была оторваться! А если бы она и оторвалась? Могло ли бы это явиться отвѣтомъ на то, что я говорилъ о нервности и о наукѣ?
Пауза.
— Однако вы во что бы то ни стало постоянно выставляете напоказъ свою необычайную откровенность со мною, — сказала она, не отвѣчая на его вопросъ, — и я не знаю, къ чему это. Воззрѣнія ваши въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ необыкновенны; теперь наконецъ вы хотите дать мнѣ почувствовать, что, собственно говоря, все — не болѣе, какъ вздоръ и шутка, что нѣтъ ничего благороднаго, чистаго, великаго; это, что ли, ваша идея? Все ли равно, купитъ ли человѣкъ себѣ медаль за нѣсколько кронъ, или получитъ ее за какое-нибудь дѣло, за какую-нибудь заслугу?
Онъ ничего не отвѣтилъ. Тогда она продолжала медленно и строго:
— Я васъ не понимаю; иногда, слушая васъ. я спрашиваю себя, вполнѣ ли вы въ своемъ умѣ. Простите, что я говорю это… Вы всегда наводите на меня какое-то безпокойство, какое-то волненіе, и, чѣмъ дальше, тѣмъ больше; вы переворачиваете всѣ мои понятія обо всемъ, безразлично, о чемъ бы вы ни говорили; вы перевертываете всѣ вещи вверхъ ногами. Какъ это можетъ быть? Я никогда и никого не встрѣчала. кто бы до такой степени сбивалъ меня съ толку относительно всего, въ чемъ я убѣждена, что только есть во мнѣ. Скажите мнѣ: насколько сами ни вѣрите въ то, что вы говорите? Въ чемъ состоятъ ваши задушевныя убѣжденія?
Она говорила такъ серьезно, такъ тепло, что озадачила его.
— Если бы у меня былъ Богъ, — сказалъ онъ наконецъ, — какой-нибудь Богъ, который былъ бы истинно высокъ и святъ для меня, я бы поклялся этимъ Богомъ, что я искренно думаю все то, что высказывалъ вамъ, безусловно все; и что я предпочитаю поступать такъ, даже если и смущаю васъ этимъ. Въ прошлый разъ, когда мы гуляли съ вами, вы назвали меня воплощеннымъ противорѣчіемъ всему, что думаютъ другіе люди; мы тогда говорили о гальванической цѣпочкѣ, или о чемъ? о норвежскихъ сказкахъ, что ли? Да, это правда; я согласенъ. что я — воплощенное противорѣчіе. Почему, я и самъ не понимаю. Но съ другой стороны я не въ состояніи понять, какъ всѣ другіе люди не думаютъ обо всемъ такъ же, какъ я. Такими послѣдовательными, такими прозрачными кажутся мнѣ вопросы и такъ ослѣпительно ясна для меня ихъ взаимная связь. Вотъ мои задушевныя убѣжденія, фрейлейнъ; если бы я могъ довести васъ до того, чтобы вы вѣрили мнѣ теперь и навѣки!
— Теперь и навѣки? Нѣтъ, этого я не обѣщаю.
— Вотъ поэтому мнѣ именно теперь такъ безконечно этого и хочется, — сказалъ онъ.
Они пришли въ лѣсъ, они шли такъ близко другъ къ другу, что часто соприкасались локтями, а въ воздухѣ было такъ тихо, что, хотя они говорили чуть слышно, они все-таки слышали другъ друга. Отъ времени до времени щебетала какая-нибудь птичка.
Вдругъ онъ остановился, и она невольно остановилась вмѣстѣ съ нимъ.
— Какъ я тосковалъ по васъ эти три дня! — сказалъ онъ. — Нѣтъ, нѣтъ, не пугайтесь; я вѣдь почти ничего не сказалъ, и я ничего не достигну. Нѣтъ, настолько вѣдь я не заблуждаюсь. Впрочемъ, вы, можетъ быть, меня не понимаете; я началъ невѣрно и проболтался; я говорю то, чего вовсе не хотѣлъ сказать…
Когда онъ смолкъ, она сказала:
— Какой вы сегодня странный!
Затѣмъ она хотѣла итти дальше. Но онъ снова задержалъ ее:
— Милая фрейлейнъ, подождите немножко! Имѣйте ко мнѣ нѣкоторое снисхожденіе сегодня! Я боюсь говорить; я боюсь, что вы перебьете меня и скажете: уйдите! И все-таки я это обдумалъ въ долгіе часы безсонницы.
Она съ удивленіемъ посмотрѣла на него и спросила:
— Но въ чемъ же дѣло?
— Въ чемъ дѣло? Можно сказать вамъ простыми словами, въ чемъ дѣло? Дѣло въ томъ… что… что я люблю васъ, фрейлейнъ Килландъ. Да; и, собственно, не понимаю, чѣмъ это можетъ удивлять васъ? Вѣдь я человѣкъ изъ плоти и крови, я встрѣтилъ васъ и плѣненъ вами; все это вовсе не такъ удивительно! Другое дѣло, правда, что я, можетъ быть, не долженъ былъ бы признаваться вамъ въ этомъ.
— Нѣтъ, вы не должны были этого дѣлать.
— Да, но до чего не доходишь? Я васъ даже порочилъ изъ любви къ вамъ, я называлъ васъ кокеткой и пытался васъ унизить только затѣмъ, чтобы утѣшить и поддержать себя, потому что я зналъ, что вы для меня недосягаемы. И вотъ я васъ встрѣчаю въ пятый разъ и на этотъ разъ не могъ сдержать себя, хотя это могло случиться и въ первую встрѣчу. Кромѣ того, сегодня день моего рожденія, мнѣ двадцать девять лѣтъ, и я почувствовалъ радость и запѣлъ съ того самаго мгновенія, когда утромъ открылъ глаза. Я думалъ, — конечно, смѣшно, что можно додуматься до такихъ вещей, — но я все-таки думалъ про себя: если ты сегодня встрѣтишь ее и признаешься во всемъ, то это, быть можетъ, не повредитъ тебѣ, потому что все-таки сегодня день твоего рожденія; ты вѣдь можешь разсказать ей объ этомъ и она, можетъ быть, охотнѣе проститъ тебя въ такой день. Вы смѣетесь? Да, это смѣшно, я знаю; но все это, однако ни къ чему: я приношу вамъ свою дань такъ же, какъ и другіе.
