– Теперь идите.
Все потянулись к дверям, и я видела на лицах у многих растерянность. Они хотели получить душевное утешение, а их едва ли не оскорбили. Они пришли узнать, как управлять любовью, а услышали, что всепожирающее пламя никогда не перестанет воспламенять все вокруг себя. Они хотели подтверждения правильности своих поступков – ибо их жены, мужья и хозяева были ими довольны, – а вместо этого в них вселили сомнение.
Впрочем, кое-кто улыбался. Они сумели осознать, как важен танец, и теперь нет сомнений, что с сегодняшнего вечера они позволят своим телам и душам предаваться ему – даже если за это, как водится, придется платить.
А в комнате остались только мальчик, Айя-София, Хирон и я.
– Я хотела говорить с тобой наедине.
Не произнеся ни слова, он взял свое пальто и вышел.
Айя-София смотрела на меня. И мало-помалу у меня на глазах превращалась в Афину. Есть только один способ описать это превращение: представьте себе чем-то огорченного и раздосадованного ребенка, но вот он успокаивается, и по мере того, как злость перестает искажать его черты, начинает казаться, будто перед нами – совсем другое существо. А то, прежнее, словно растаяло в воздухе вместе с чувством, потерявшим свою сосредоточенность.
Она казалась безмерно утомленной.
– Приготовь мне чаю.
Она мне приказывает! И теперь я видела не воплощение Мирового Разума, а женщину, которой мой любовник если пока и не увлекся, то весьма заинтересовался.
Но решив, что приготовление чая не задевает моего самоуважения, я пошла на кухню, вскипятила воду, заварила ромашку и вернулась в комнату. Виорель спал у матери на руках.
– Я не нравлюсь тебе. Я промолчала.
– И ты мне не нравишься, – продолжала она. – Ты – хороша собой, элегантна, у тебя большой талант актрисы, ни культурой, ни образованностью я никогда не смогу сравняться с тобой, хотя моя семья в свое время приложила к этому большие усилия. Но ты – высокомерна, недоверчива и не уверена в себе. Как сказала Айя-София, в тебе заключены сразу двое.
– Вот не знала, что ты запомнила слова, произнесенные в трансе, потому что в таком случае в тебе тоже два существа – Афина и Айя-София.
– У меня тоже могут быть два имени, но я – едина. Или во мне воплощены все люди, сколько ни есть их на свете. Именно поэтому та искра, что вспыхивает во мне в миг транса, дает мне точные указания. Да, я пребываю почти в бесчувствии, но произносимые мною слова идут из какой-то неведомой точки в глубине меня, как если бы Великая Мать вскармливала меня своим молоком – тем, что течет через наши души и несет знание по всей планете.
И когда на прошлой неделе я впервые вступила в контакт с Нею в своем новом качестве, первое, что было мне сказано, я сочла сущей нелепостью. Она велела мне обучать тебя.
И, помолчав, добавила:
– Разумеется, я подумала, что брежу. Потому что не испытываю к тебе ни малейшей симпатии.
И снова замолчала, на этот раз – надолго.
– Но сегодня Источник повторил то же послание. Так что выбор – за тобой.
– Почему ты называешь его Айя-София?
– Это была моя идея. Это название невероятно красивой мечети, которую я видела в книге. Если хочешь, можешь стать моей ученицей. Не это ли стремление когда-то привело тебя сюда? Все эти новые обстоятельства в моей жизни, включая и открытие Айя-Софии, возникли оттого, что однажды ты появилась в дверях и сказала: «Я – актриса, мы ставим пьесу о женском лике Бога. От одного моего приятеля-журналиста я узнала, что вы бывали и в пустыне, и на Балканах, общались с цыганами и можете меня проконсультировать».
– И ты научишь меня всему, что знаешь сама?
– Всему, чего не знаю. Я буду учить тебя, одновременно постигая. Так я сказала тебе при нашей первой встрече и повторяю сейчас. Когда научу тому, что считаю нужным, каждый из нас пойдет дальше своей дорогой.
– И ты способна учить того, кто тебе не нравится?
– Я способна любить и уважать того, кто мне не нравится. Те два раза, что я впадала в транс, я различала твою ауру – никогда в жизни не приходилось мне встречать столь сильной. Ты сумеешь изменить этот мир, если примешь мое предложение.
– Ты научишь меня различать ауры?
– Я ведь и сама не знала, что владею этим даром, пока это не случилось в первый раз. Пойдешь по этому пути – тебе откроется и это.
Я поняла, что тоже способна любить человека, который мне не нравится. И сказала «да».
– Тогда давай превратим твое согласие в ритуал. Обряд забрасывает нас в неведомый мир, но мы знаем, что с тем, что находится там, шутить не надо. Мало сказать «да», необходимо поставить на карту собственную жизнь. Причем – не раздумывая. Если ты и впрямь такова, какой предстаешь в моем воображении, ты не станешь говорить: «Мне надо немного подумать». Ты скажешь…
– Я готова. Давай приступим. Где ты научилась этому обряду?
– Я буду учиться сейчас. Мне уже не надо ломать мой привычный ритм, чтобы возжечь в себе искру Великой Матери, – я уже знаю дверь, которую должна открыть, хоть она и запрятана среди бесчисленных входов и выходов. Мне нужно лишь, чтобы ты молчала.
Опять молчание!
Словно перед началом смертельного единоборства, мы замерли, не сводя друг с друга широко открытых глаз. Ритуалы! Я исполняла некоторые из них еще до того, как нажала кнопку звонка у дверей Афины. И все для того, чтобы в конце концов почувствовать себя малой малостью, оказавшись перед дверью, которая всегда была в поле моего зрения, но которую я не могла открыть. Ритуалы!
Афина же всего-навсего отпила немного принесенного мною чаю.
– Ритуал исполнен. Я попросила, чтобы ты что-нибудь сделала для меня, и ты сделала. Я приняла. Теперь твой черед попросить меня.
Первая моя мысль была о Хироне. Но я отогнала ее – не время!
– Разденься.
Она не спросила зачем. Взглянула на сына, убедилась, что он спит, и тотчас принялась стягивать свитер.
– Не надо, – остановила я ее. – Сама не знаю, почему попросила…
Но она продолжала раздеваться. За свитером последовала блузка, джинсы, лифчик – грудей красивей, чем эти, я еще не видала. Наконец она сняла трусики и выпрямилась, словно предлагая мне свою наготу.
– Благослови меня, – произнесла Афина.
Благословить моего «учителя»? Но первый шаг сделан, и на полпути останавливаться нельзя – и, смочив пальцы в чае, я окропила ее тело.
– Как это растение превратилось в напиток, как эта вода смешалась с травой, так и я благословляю тебя и прошу Великую Мать, чтобы вовеки не иссякал источник этой воды, чтобы земля, из которой пробилось это растение, всегда пребывала плодородной и щедрой.
Я сама удивилась, откуда взялись эти слова: они не сорвались с моих уст, не прозвучали извне. Я как будто всегда знала их, как будто в бессчетный раз давала благословление.
– Ты можешь одеться.
Но она остается голой, и по губам ее змеится улыбка. Чего она хочет? Если Айя-София умеет видеть ауры, она должна знать – у меня нет ни малейшей склонности к однополой любви.
– Минутку.
Она взяла сына на руки, отнесла его в спальню и сразу же вернулась.
– Разденься тоже.
Кто просит меня? Айя-София, говорившая мне о моем могучем потенциале, Айя-София, чьей прилежной ученицей я была? Или полузнакомая мне Афина, которая, судя по всему, способна на все, которую жизнь научила, что ради утоления любопытства можно и должно выйти за любые рамки?
Но мы вступили в поединок, где отступать нельзя и некуда. И, свободно и легко, не отводя взгляд, не стирая с лица улыбку, я сняла с себя одежду.
Она взяла меня за руку, мы сели на диван.
В течение следующего получаса проявились Афина и Айя-София; они хотели знать, каковы будут мои следующие шаги. И по мере того, как они вопрошали меня, я сознавала – все и в самом деле записано здесь передо мной, а двери неизменно были закрыты потому, что я не сознавала: никому на всем белом свете не позволено отворить их. Только мне. Мне одной.
Хирон Райан, журналист
Секретарь редакции протягивает мне видеокассету, и мы идем туда, где можно просмотреть ее.
Это было снято 26 апреля 1986 года. На пленке запечатлена нормальная жизнь обычного города. Мужчина за столиком кафе. Мать с ребенком на улице. Озабоченные прохожие спешат на работу. Один или двое стоят на остановке автобуса. Площадь, скамейка, человек с газетой.
Но вот по экрану бегут горизонтальные полосы. Я встаю, чтобы нажать кнопку «tracking», но секретарь удерживает меня:
– Ничего-ничего. Смотрите дальше.
Продолжают мелькать кадры провинциального городка. Совершенно ничего примечательного – обычная повседневная жизнь.
– Вполне возможно, что кто-то из этих людей знает о катастрофе, случившейся в двух километрах отсюда. Возможно, они даже знают, что погибли тридцать человек. Это – много, но недостаточно, чтобы нарушить покой горожан.
