только о крыше
которая молча и сухо покрывает их
Но крыша – далеко не небо
А небо – увы дождит
«Ворочаюсь в берлоге улиц…»
Ворочаюсь в берлоге улиц
проснувшимся шатуном
Таёжный князь поднимается над хребтом
косым белым облаком
Из семицветного лука
стреляет мне в правый глаз
(чтобы не подпортить шкуры)
стрелой вины за пращура
разорившего его вотчину
После случившегося
прищурясь наивно лукавит
Что убийца не он
а его заклятый недруг
Что сам он всегда был искренне предан союзу
Что вовсе не он а я именно я – враг
поразивший свой глаз…
Подранком слепо мечусь в берлоге улиц
в поиске несуществующего обидчика
стараясь поверить обману…
Суфийское
Л.К.
Нас с тобой разделяет стена
из спрессованной пыли.
Вся моя жизнь —
прорыв сквозь дремучесть и крутость
к твоему огоньку:
Сквозь непроглядную темноту —
на звук журчания ручья,
скрытый в дыхании,
которое даёт жизнь глиняным птахам
и жаждущему пустыннику,
идущему между отвесов.
Я стою пред тобою,
как первоклассник, —
разинувший рот и
теряющий кепку с запрокинутой головы —
впервые увидевший звёзды.
Не отпускай меня ни на шаг,
не дай заблудиться,
не дай пройти мимо,
спутай намертво по рукам и ногам,
вдохни меня и задержи дыхание,
чтобы я разлился по твоей крови,
став Единым.
Реликварий
1.
Ночью вдруг встала ярко-жёлтая яйла,
с добрым Роман-Кошем во главе;
травинка, качающаяся в порывах
над синим морем в ослепительных солнечных пятнах… —
реликвии, вытянутые памятью из прошедшего.
Ослепительным солнечным пятном
навернулось щемящее:
Счастье ассоциируется тобою только лишь
с прошлым, с травинками на фоне
ослепительного моря.
Заоконным цветам никогда уже
не достичь той яркости.
2.
Реликварий.
Сохранившиеся пыльные экспонаты,
которые бытуют лишь в его ящичках.
Люди меняются, а их не существующие уже в яви
образы —
твои прежние представления о них – хранятся здесь,
аккуратно пересыпанные нафталином.
Как велико разочарование от нестыковки
оригинала и копии при встрече…
Люди уходят навсегда…
И с тобой навсегда остаются
лишь сохранившиеся мёртвые образы,
с вопросом о прошлогоднем снеге,
но нет, теперь они не мертвы —
они берут на себя жизненность ушедших,
заменяют их собой,
то появляясь, то прячась в шуршание ящичка.
А где сейчас юная красавица
Вика Лазариди из молодого цветущего Грозного,
который теперь тоже лишь экспонат
Реликвария.
«Отяжелевший кузнечик…»
Отяжелевший кузнечик,
растерявший песни свои в промежутках
между горящими окнами,
сядь на Его ледяную ладонь
похожую на городской каток,
забудь своё имя,
стань акридой и верблюжьей шерстинкой,
стань эпигоном и жестяной пробкой,
не помнящей родства,
но сохранившей запах…
Три мудреца в одном тазу… —
славная будет охота,
славная будет память…
Сыплющаяся ночь. Капающий кран
Проходящие сквозь пальцы и трещины сбережения.
Будь попрочнее старый таз…
на голове трогательного безумца…
не было бы этих проблем…
и очередного побежденного ветряка…
Отяжелевший кузнечик в сыплющейся ночи,
нет в жизни…
Разбитое корыто…
«Желтая бабочка —…»
Желтая бабочка —
всю ночь —
о неоновый фонарь —
язычком огня —
Сестрица той снежинки,
которая несла меня сквозь зиму
на своих гранях, превращая в неоновый блик,
в металлофонную голографию…
Цыган в надрыве режет горло о струны
и уходит по вытекающей крови,
и белая кобылица идет за ним.
Лишь запёкшийся мост над крышами крыш,
над пилотками и капающими кранами,
над Удовлетворяющимися и Унижаемыми…
А Децебалл хохочет, умирая,
и дождь хлещет по его щекам…
Насквозь.
«Рыжая белка…»
Рыжая белка
вырывается из моего горла
и скачет по моему следу
и по вершинам моих тополей
и по бетонным стенам
с ветки на ветку
с карниза на карниз
с балкона на балкон
и глаза ее – цветки цикория
а распушенный хвост ее – моя душа
и нет ей покоя
Ее цели – кедровая шишка солнца
и хрустящие снеки воспоминаний
в целлофановом пакетике амнезии
и нет ей покоя
ни среди моих тополей
ни среди средиземноморских пиний
и глаза ее – цветки цикория
и распушенный хвост ее – моя душа
и в горле моём – ее гнездо
куда она никогда
не вернется
Адьос!
«И пёстрый дятел…»
Дочке
И пёстрый дятел
будет вместе с нами…
А может быть, мы с ним, втроем …
таким единым трио…
Ты – на гулкой окарине, похожей на безголовую птицу,
покорно сложившую крылья с надписью «Rock-line»,
чтобы превратится в поющего кита…
Я – на своем старом походном сапоге,
чей слух настроен на усложненные ритмы земель,
убегающих из-под ног каждого,
чтобы никто не мог остановиться и сказать: «Я есмь!»
А дятел – на волшебном заречном дереве,
казавшемся с веранды одноногой
невысокой акацией из саванны,
но превратившемся перед нами в высоченную
старую многоствольную иву
на краю некошеной пустоши…
Малыш,
пусть весь воздух этого обширного
заливного
