и возможность понять и быть понятым без перевода.
И поэтому я, сожалея и благодаря,
говорю еще: «Отче, ты выбрал свой невод не зря,
если прорубь твоя – только дверь из такого замора,
и молчание наше – лишь часть твоего разговора».
«Мы звезды узнаем на звук…»
Мы звезды узнаем на звук,
мы различаем их, как ноты,
в три четверти, вполоборота,
сквозь интервалы наших рук
роняя световые годы.
Мы ловим этот длинный свет,
как поступь мерную минора
многоступенчатого хора
немых созвездий и планет,
послушных воле дирижера.
И мы б хотели голос свой
в небесный хор вплетать уместно,
но в этом звукоряде тесном
не будет высоты такой,
которую б мы взяли честно.
«Сотри меня в стиральный порошок…»
Сотри меня в стиральный порошок
и под шумок перевари на мыло
хозяйственное, в угольный мешок
зашей, как приснопамятное шило.
Возьми меня за шиворот, за фук,
сгнои в трущобах горплодовощторга.
В зеркальном несгораемом шкафу
повесь на гвоздь за детородный орган.
Зажми меня, как денежку, во рту,
пожертвуй нескудеющей рукою.
Поставь четвертым во втором ряду,
нет, лучше пятым, большего не стою.
Открой меня, как фотоаппарат,
достань, как фотопленку из кассеты,
а засветив, перемотай назад
на этот свет из ультрафиолета.
Переверни меня, как цифру шесть,
и поменяй местами с цифрой девять.
Разрежь, как оцинкованную жесть,
заткни за пояс, выбери, как невод.
Сломай меня, как спичку, пополам,
сверни, как кровь, зажги, как зажигалку,
что хочешь делай, ты все знаешь сам —
отдай в утиль или свези на свалку.
Короче, все в твоей руке, Господь, —
ты сам меня втравил в игру без правил,
ты сам меня отрезал, как ломоть,
довел до ручки, а потом оставил
в таком древесностружечном аду,
в такой лесоповальной пилораме,
что лучше пятым во втором ряду
лежать, не шевеля шестью крылами.
Два стихотворения
1
Ночь, как сказано, нежна. Жизнь, как водится, ужасна.
Снег, идущий вдоль окна, осторожен, будто вор.
Если свет не зажигать, невозможно не прижаться
лбом к холодному окну, выходящему во двор.
На дворе горит фонарь, освещая площадь круга.
Снег крадется аки тать, налегке и босиком.
Я гляжу на этот снег, и от снега, как от лука,
то ли слезы на глазах, то ли в горле снежный ком.
Оттого ли что зима приключилась в одночасье,
белизна в моих мозгах снега белого белей.
Ну чего тебе еще недостаточно для счастья? —
Ляг поспи и все пройдет, утро ночи мудреней.
Помнишь шуточку одну: то погаснет, то потухнет?
Дочка спит и спит жена, так какого же рожна,
прижимаясь лбом к окну, ты торчишь в трусах на кухне,
бормоча, как попугай: жизнь ужасна, ночь нежна.
2
Обухом по голове, по хребтине ли оглоблей, —
к Рождеству такой мороз ударяет, что держись.
Что ж ты ходишь подшофе, приговаривая: во, бля! —
греешь варежкою нос, проклинаешь эту жизнь.
Нет трамвая битый час, потому что понедельник.
Не осталось ни рубля на такси и на табак.
Жизнь, мин херц, не удалась, сикось-накось, мимо денег.
Если все начать с нуля, я бы жизнь прожил не так.
Полно, батенька, пенять, эне-бене, крибле-крабле,
никому не нужных книг сочинитель или кто.
Нынче минус сорок пять, водка выпита до капли,
спрятан шнобель в воротник допотопного пальто.
Шепчешь: ухогорлонос. Слышишь: навуходоносор.
Как сказал бы дед Пихто: орган речи без костей.
Я прошу, не надо слез. Что не в рифму – это проза.
Жизнь не удалась, зато образуется хорей.
«Появись я на свет с мельхиоровой ложкой во рту…»
Появись я на свет с мельхиоровой ложкой во рту,
я б уехал из этой страны, я бы сделал ту-ту
в направленье Парижа, я знаю, что только в Париже,
если встанешь на цыпочки, небо становится ближе.
Я читал бы в газетах о Ельцине и о Чечне,
обитая в мансарде под самою крышей, а не
на куличках бесспорно прекрасного нового мира,
где мое поколение грудью стоит у кормила.
Я ушел бы от ваших и наших, как тот колобок,
и глядел бы, как Сена течет под мостом Мирабо,
и, шатаясь весь день по бульварам, смотрел бы сквозь слезы
на Париж, расцветающий в дождь, будто серая роза.
Я сидел бы в кафе, пил свой кофе, и день изо дня
видел женские ноги, идущие мимо меня,
я курил бы «Житан» натощак и пускал кольца дыма,
голова бы шла кругом, а ноги – все мимо и мимо.
Я бы с первого взгляда узнал Утрилло и Моне
в этих улочках узких – я часто их вижу во сне,
я пьянел бы от запаха – вот как их жарят – каштанов,
непременной детали знакомых со школы романов.
Вот он, праздник, который не будет со мной никогда,
потому что не ходят на запад мои поезда,
и с рожденья во рту вкус железа оранжевой масти,
и не делится надвое сумма любви и несчастья.
И умру не в Париже я – в Богом забытой дыре,
в захудалом райцентре, пристроившемся на бугре,
здесь и на три аршина в земле – небо все-таки
