Марфа.
Потом я добираюсь до книжного шкафа и снова беру то, что отец хранил за книгами.
Двор похож на кадр из черно-белого фильма – такой же густой, липкий мрак, такие же контрастные, резкие, острые тени; кажется, заденешь такую – и порежешься. Небо только едва-едва начало светлеть.
Я иду по тротуару, стараясь не попадать в островки света от фонарей, хотя это лишняя предосторожность: никого нет вокруг, окна темны, только по скрытому за домом проспекту с ревом проносятся редкие машины. К тому же я на всякий случай набросил капюшон, чтобы никто не заметил мое разбитое, опухшее, покрытое ссадинами лицо.
Захожу в лес, будто ныряю в бассейн с нефтью. Быстро добираюсь до нужной тропинки, почти не подсвечивая себе путь: развидняется, и слабый свет проникает сквозь листву.
Сажусь на бревно. Нет часов, но сейчас, наверное, около пяти. Значит, ждать где-то полчаса. Вокруг все светлее. Но внутри, кажется, самая темная ночь из всех, что когда-либо наступали. Я жду. И я не бормочу даты, потому что мне не страшно.
Я уже не боюсь.
Я надеялся, что она не появится. Думал, может, ей стукнуло в голову улететь куда-нибудь за тридевять земель или просто отбросить коньки… Но она, конечно же, никуда не делась. Вот, идет себе по тропинке. Я чувствую, как тело превращается в лед: боль гаснет, мысли щелкают, как шестеренки в новеньких часах.
Если у меня и были сомнения, то сейчас они идут на хрен вслед за болью. Встаю и шагаю старухе наперерез. Преграждаю ей путь, и она замирает.
Почему-то я ожидал увидеть нечто мерзкое, жуткое, злобное. В моих мыслях она уже давно превратилась во что-то вроде монстра из фильма «Заклятие долины змей», который снился мне в кошмарах все детство. Но это просто старуха. Сгорбленная старая бабка – ничего демонического.
Ну и плевать.
Я достаю отцовский пистолет и навожу на нее ствол. Планов толкать речи у меня не было – все-таки я не герой боевика. Но кое-что еще идет не по плану: я ожидал увидеть что-то в ее белесых, будто выцветших глазах. Узнавание. Понимание, почему я делаю то, что делаю, и почему она не должна жить, дышать и ходить по тропинкам, после того что сделала с Юлей. Может быть, хотя бы страх.
Но там нет ничего. Абсолютная пустота. Как будто то, что отняло у меня Юлю, – просто вакуум. Бестолковое ничто, втянувшее ее в себя, как пылесос.
В последний миг мне кажется, что я вижу проблеск чего-то вроде насмешки, но это я, наверное, себя подбадриваю. По херу. Рука уже начинает дрожать. Хочу сказать что-то пафосное – тысячу раз продумывал эти слова, – но могу только бессвязно крякнуть какую-то тарабарщину.
А потом жму на спусковой крючок, и пистолет стреляет.
На самом деле я, возможно, вас обманул. Видите ли, технически, сугубо формально, я, вероятно, все же никого не убил.
Дело в том, что батя, судя по всему, даже в девяностые остался верен себе. Вместо того чтобы одичать вместе со всеми, он только притворился дикарем.
То есть он действительно купил пистолет.
Только газовый.
Я понял это, когда старуха схватилась за грудь – картинно, как в старом кино. Но, как в старых фильмах, не было ни крови, ни дырки в ее плаще. Она просто схватилась за сердце от испуга.
А вот потом она рухнула в траву, и я убежал прочь. Проскочил мимо озера, мельком глянул, нет ли вокруг рыбаков, ранних спортсменов и собачников, и швырнул пистолет в воду. В ушах до сих пор стоял грохот: бахнул ствол совсем как настоящий.
Сейчас я сижу на Крышах, сердце долбит отбойным молотком, и я, честно говоря, слабо помню, как сюда попал. Все случилось минут пятнадцать назад. А может, пять. А может, час, или год, или век. Не знаю. Начался дождь, он стучит по капюшону, капли падают на лицо, сбегают по ссадинам и кровоподтекам.
Технически. Формально. К черту это все. Я знаю, что сделал – то, что и собирался. Я отнял жизнь. Может, конечно, старуха оклемается, но по остекленевшим глазам, в которые я посмотрел, прежде чем убежал, было ясно: жизнь вылетела из нее, как газ из ствола отцовского пистолета. Думаю, она умерла еще до того, как тело упало на землю. Может, уже встретила своего Иегову, или в кого они там верят…
Жизнь за жизнь, око за око, и все такое… Может, это и нелучший вариант, но для меня он был единственным, как будто я трамвай, который может либо ехать по рельсам, либо сойти с них и разбиться.
Может, потом я буду думать по-другому. Жалеть, корить себя. Может быть, таки сигану отсюда щучкой прямо в асфальт от невыносимого груза на душе. Но сейчас я чувствую только совершенное, тотальное опустошение. Как будто нечто, пусть и мерзкое, но все же заполнявшее меня изнутри, куда-то пропало, ушло, оставив после себя вакуум, который скоро начнет заполняться чем-то новым. Я сижу на парапете под дождем и думаю сразу обо всем.
Я думаю о том, о чем советовал подумать Вадим Эдуардович – один раз, но всерьез. О смерти. Думаю о том, что она просто есть, она всегда рядом, что так было, есть и будет. Это не какой-то жуткий демон. Это просто слабость. Или болезнь. Или злобная старуха. Или одуревший семнадцатилетний щенок с газовым пистолетом. Она забирала и будет забирать. Никто не знает, что происходит с теми, кого она проглотила, – а те, кто говорит, что знает, вроде этих друзей Иеговы и прочих им подобных, – просто лживые мудаки, как и те, кто якобы точно знает, что люди просто вырубаются, как сломавшийся телевизор, и дальше ничего нет, потому что не может быть. Никто ничего не знает. С этим нужно жить. И нет, по-моему, никакого ответа на вопрос «зачем?», кроме самой жизни.
Я думаю о том, что сказала мне Оля – девушка с зелеными волосами, о которой я не знаю ничего, а она ничего не знает обо мне. Мы чужие друг другу. И может, я вообще неправильно понял, что она хотела сказать. Может, собиралась сказать: «У меня тест по истории в универе» или «У меня тест по заучиванию стихов о смерти», а вовсе не «У меня тест положительный». Хотя вряд ли она стала бы мне звонить по поводу теста по истории, если сама не хотела меня видеть тогда, тем утром. Так что, думаю, все же положительный. И я не знаю, что это значит, и не знаю, что она хочет с этим делать, но я знаю, что от этого светит какой-то жизнью, впервые за все это лето с его бесконечным, тяжелым, как духота, и липким, как пот, присутствием старухи с косой. И что я не стану от этого бежать. Да, я вышвырнул телефон, потому что трусливый говнюк, а номера в записную книжку не переписал. Но я позвоню ей, этой незнакомой мне Оле. Спрошу номер у Никиты, а его номер – у Китайца, и так далее… И мы встретимся, и я не знаю, что будет, но что-то ведь будет точно. А это уже хорошо.
Я думаю о том, что, наверное, закончу эту долбаную школу, но не пойду на какой-нибудь истфак только потому, что это легко и у меня к этому есть способности. Я вообще не хочу больше думать об истории, о датах, о прошлом. Раньше я прятался в ней, во всех этих грандиозных событиях, в толще этих бесчисленных лет, где так легко, так уютно чувствовать, что все уже было, ничего нового не происходит, и ты только пылинка, сотканная из множества атомов-случаев, которые уже случались у кого-то другого когда-то давно. Сейчас мне кажется, что я, может быть, и пылинка, но у меня своя история. Хорошая, или плохая, или какая-то еще, но такая, какая может быть только у меня. И она еще не закончилась. Как это ни банально, но, судя по всему, она действительно только начинается. И я решу, чем заняться, когда придет время. Может, стану врачом, как мама. Хотя не уверен, что смогу вынести еще хоть немного смерти. У меня такое ощущение, что я ее обожрался, как вина на последнем звонке в девятом классе, когда я весь вечер блевал. В любом случае я куда-то пойду. Потому что мне уже не страшно. Я уже не боюсь.
Дождь становится сильнее, кенгурушка промокает насквозь. И тогда я, наконец, думаю об отце и о Юле. Я думаю о том, что мы – это не только то, что мы знаем, чувствуем, делаем и помним, но и то, что помнят о нас другие. И я не знаю, встретимся ли мы когда-нибудь вновь – хотя очень хочу верить, что так и случится, – но знаю точно, что они будут жить дальше, где-то у меня внутри, и я буду стараться говорить с ними, спрашивать их совета, всегда думать о том, что бы они сделали, или подумали, или почувствовали, и это не будет моим грузом. Это будет моим сокровищем. Но призраки… Призраки должны уйти, потому что мне нужно идти дальше – одному, как и всем остальным.
И я знаю, что мне это кажется, что я просто себя накрутил, но в шелесте рождающегося ливня, в грохоте капель по спутниковым антеннам и козырькам, в шуршании крон деревьев и вое ветра в промежутках между высотками мне чудится шепот, с которым все они: и Юля, и папа, и огромная, невообразимо громадная эпоха, которую прожил только я один, – говорят мне: «Прощай».
Я снимаю капюшон и иду к лестнице. По щекам бегут струйки холодной воды. Хотя кого я дурю – да, это слезы. Да, я плачу. Все равно здесь никого нет. А если кто-то меня и увидит – откуда-то из облаков – то все равно ничего не заметит, потому что дождь. Но даже если заметит, то мне все равно.
