начиналисьво снах, хотя они и начинались в кровати. Любовь прежде всегоэто – урок в коммунальных услугах. Я слышу, как поет канализацияпод моим ярко-белым сиденьем унитаза и знаю,что где-нибудь когда-нибудь она достигнет моря:чайки и рыба-меч обнаружат, что она богаче реки.И аэропланы – совершенные средства передвижения, не зависящиеот ветра; разбиваясь вдребезги и сгорая, они демонстрируют нам, какбыть расточительными. О Борис Пастернак, может быть, глуповзывать к вам сейчас, столь возвышающемуся на Урале, но ваш голосочищает наш мир, для нас он чище больницы:ваши звуки выше амбициозного полоскания глотки фабрики.Поэзия так же полезна, как машина!Взгляните на мою комнату.Картины висят на гитарных струнах. Мне не нуженрояль для пения, и давать вещам имена – только стремлениесоздавать вещи. Локомотив мелодичнее,чем виолончель. В клеенчатой одежде читаю музыкупод глиняным канделябром Гийома Аполлинера. Теперьмой отец умер и нашел, что нужно смотреть вещамне в глаза, а в живот. Если бы только он прислушалсяк людям, которые создали нас, вопящих, как запутавшиеся свиньи.1950 Ян Пробштейн
Стихотворение из зависти к Гвидо Кавальканти
Ох! мое сердце, хотя это лучше звучитна французском, я должен сказать на родном языке,что я болен желаньем. Быть, Гвидо,простой изящной областью, самим по себе,как ты, означало бы, что, встряхнув головой,подмигнув, облокотившись на ближайший кирпич,я уловил бы больное блаженство и всюего темную пищу в почти космической строфе, ах!Но я лишь погряз в земле, в моем личномсумбуре и не способен вымолвить хорошее слово.1950 Ян Пробштейн
Критику
Не могу и представить тебяиначе, чем ты есть: убийцеймоих садов. Ты скрываешься там,в тени, вынашивая своиаргументы, как Ева в смущеньеперепутала пенис измею. О позабавься, повеселисьи будь посдержанней. Не надопугать меня больше, чем тывынужден! Я должен жить вечно.1951 Ян Пробштейн
Сонет для Джейн Фрейлихер
Проснувшись днем, учуял запах сенаи самолетов, крутит диск рука,звоня в межгород яро, но тоска –в кровати одному. Щелчок! Мгновенно!Крутилось неба колесо смятенно,над ним – печально-серы облака,милы, но и коварны все ж слегка,ох, оператор, дай же мне с бесценной,дыханье чье дороже Фаберже,поговорить мне с милой Джейн пока,холсты ее весомостью мазкаверны, как камень, но и risqué[160] уже:«И ближе Фрэнка к кости всей вселеннойпришла бесстрашно живопись Леже»!1951 Ян Пробштейн
В день рождения Рахманинова
Синие окна, синие крышии синий свет дождя,эти смежные фразы Рахманиновахлещут в мои огромные ушии падают слезы в мою слепоту,ибо без него играть не могу,особенно в полденьего дня рождения. Как бы мнеповезло, если бы ты былмоим учителем, а я – единственным учеником,и я бы играл всегда.Тайны Листа и Скрябинамне нашептаны над клавиатуройбессолнечными деньками! и всерастут в моем сердце.Лишь глаза мои синели, когда я играл,а ты сковал костяшки пальцев моих,дорогой отец всех русских,положив мои пальцынежно на свои холодные усталые глаза.1954 Ян Пробштейн
Гомосексуальность
Ну чего, снимем маски, что ли, а рот назамок? нас точно кто взглядом прожег!У старой коровы в песне – и то укорапоменьше, чем в испарениях души больного;вот потяну тут на себя клубы теней,дрогну уголками глаз, точно в тончайший мигдлиннющей оперы, а там и всё – погнали!без всякого упрека или там надежды нежными ногамиземли коснуться еще хоть разок, не говоря уж «в обозримом».А исследовать буду своего собственного голоса закон.Начать как лед, пальцем себе же к уху, ухомсебе же к сердцу, горделивая шавка эта у урныпод дождем. Какое счастье восхищаться собойс предельной прямотой, вести учет достоинств каждогосортира. На 14‐й стрит пьянó и легковерно,53-я и рада б трепетать, да тоже замерла. Лапочкипредпочитают парки, лохи – вокзалы,а кто разоделся богиней, плывут себе туда –сюда под растущей тенью от головы абиссинцав пыли, приволакивая сотрясающими воздух кабламинаводя на самых отважных смятение криками: «На дворе лето,и я хочу, чтобы меня хотели больше всего на свете».1954 Иван Соколов
Почему я не художник
Я не художник, я поэт.Почему? Думаю, что предпочел быбыть художником, но не стал. Ну,к примеру, Майк Голдбергприступает к картине. Я захожу.«Садись и выпей», – онговорит. Я пью; мы пьем. Я гляжувверх. «У тебя САРДИНЫ на ней».«Да, там что-то такое нужно было».«О». Я ухожу, проходят дни,и я снова заглядываю к нему. Картинапродвигается, и я ухожу, и днипроходят. Я захожу. Картиназакончена. «Где САРДИНЫ?»Все, что осталось – простобуквы. «Их было слишком много».А я? Однажды подумало цвете – оранжевом. Пишу строчкуоб оранжевом. Довольно быстро ужецелая страница слов, не строк.Потом еще одна страница. Должно бытьгораздо больше, не об оранжевом, ословах, о том, как ужасен оранжевыйи жизнь. Проходят дни. Мое стихотворениезакончено, а я даже не упомянулоб оранжевом еще. Это цикл из двенадцатистихотворений. Я назвал его «Апельсины». И однаждыв галере я вижу картину Майка «САРДИНЫ».1956 Ян Пробштейн
Готфриду Бенну
Поэзия – не инструментыкоторые работают иногдапотом они надвигаются на тебясмеясь над тобой старымпьянчугой и над твоей юнойпоэзией частью тебя самогокак страсть народав войне быстро ее движеньевызванное защитой или нападеньембезрассудной властьюинстинктом к самоутвержденьюкак у наций сгорают ее порокив пекле всех сторон и угловв сраженье с пустотою круговосновой несовершенного размещеньяположенье народов все хуже и хужено не превратно воплощеново всеобщем свете трагедии1958 Ян Пробштейн
Персонизм: Манифест
В стихах есть все, но рискуя прозвучать как бедняк-богач Аллен Гинзберг, я все-таки обращусь к вам, поскольку я только что узнал: один из моих товарищей по перу думает, что мои стихи нельзя прочесть на одном дыхании, потому что я и сам сбит с толку. Ну, поехали! Я не верю в бога, поэтому не должен создавать изощренно звучащие конструкции. Я всегда ненавидел Вейчела Линдсея. Мне не нравятся даже ритм, ассонанс и вся эта чушь. Вы просто идете своей дорогой. Если кто-то гонится за вами по улице с ножом, вы убегаете, а не поворачиваетесь с криком: «Сдавайся! Я был чемпионом по бегу в подготовительной школе в Минеоле».
Это что касается написания стихов. Теперь по поводу их восприятия, предположим, вы влюблены и кто-то плохо обращается с вами (mal aimé[161]), но вы не скажете: «Эй, ты не можешь причинить мне боль, ведь мне не все равно!», вы просто позволите своему сердцу упасть – и будь что будет, ведь оно все равно упадет через пару месяцев. Но вы ведь влюбились в первую очередь не для того, чтобы держаться за жизнь, так что вам нужно будет рискнуть и постараться отбросить логику. Боль всегда порождает логику, что очень плохо для вас.
Я не говорю, что совсем не витаю в облаках при мысли о ком-то, кто сегодня пишет, но какое это имеет значение? это всего лишь мысли. Единственное хорошее в этом то, что, когда я воспаряю слишком высоко, я перестаю думать, и именно это меня освежает.
Но как вы вообще можете заботиться о том, поймет ли это кто-нибудь, или разберется, что это значит, и улучшит ли это кого-то. Улучшит для чего? для смерти? Тогда зачем торопить их? Слишком многие поэты ведут себя, как мамаши среднего возраста, пытаясь заставить своих детей съесть побольше жареного мяса и
