Чарли принес с собой запах всех помоек, существовавших в округе. Его ветхая одежда была вся в заплатках, а кое-где проглядывалось немытое, наверное, месяцами тело. Наполовину седые, наполовину вылезшие волосы клочками свисали с головы похожей на череп. Взор был потуплен, глаза опущены вниз. В таком виде обычно является провинившийся раб, не смеющий глянуть на своего господина. Он смиренно произнес:
– Я царь всех людей и всех зверей. Прошу выслушать меня.
– Я знаю, что ты царь. У тебя есть ровно минута, по окончании которой я вышвырну тебя вон.
В одной руке, иссохшей как у мумии, он держал большой черный саквояж, о внутреннем содержании которого, кажется, Хортс уже намекал. Меня это стало даже немного забавлять. Голос Чарли был еще более отвратительным, чем внешность. Вернее сказать, голоса-то никакого и не было, лишь хрип и скрежет, из которого рождалось подобие звуков:
– Извините за беспокойство, мистер Айрлэнд. Прошу вас, это совсем недорого, купите работы одного знатного господина. Всего двадцать пять шиллингов за одно полотно! Двадцать пять шиллингов — это почти даром!
– Увы, я не ценитель искусства. Впрочем, если ты попросту нуждаешься в деньгах…
– Да вы только взгляните на эти работы, мистер Айрлэнд! Только взгляните! У вас непременно появится желание их приобрести!
– Вы уверены?
– Да, так сказал их автор, очень знатный господин. Он выдающийся художник.
– Он и послал тебя ко мне?
Чарли кивнул. Вообще-то странно: посылать какого-то оборванца в такую даль ради двадцати пяти… Да нет, Чарли просто где-то своровал холсты и теперь хочет заработать на хлеб. Вполне приличный бизнес для оборванца. Я задал разоблачающий вопрос:
– И как же имя столь знаменитого художника? Имею я честь знать?
– Конечно, его знают все в округе. Это барон Маклин.
Я высоко поднял брови, затем сурово их опустил. Впрочем… может, просто однофамилец? И я иронично спросил:
– Уж не тот ли это Маклин, который шесть веков назад основал Менлаувер?
– Да! Да! Да! — юродивый возбужденно закивал головой, почти по-детски радуясь моей проницательности.
Все еще сдерживая себя от гнева, я медленно, но доходчиво процедил сквозь зубы:
– Чарли, всем известно, что ты сумасшедший, и это оправдывает многие твои выходки. Но скажи честно: ты ведь сейчас сознательно издеваешься надо мной. Ведь так?
– Я не сумасшедший, я царь всех людей и всех зве…
– А ну, пошел вон!!
Тут же пришла мысль крикнуть дворецкого, чтобы тот, не утруждая себя этикетом, выволок за шиворот этого наглеца да немного вправил ему мозги. Но Чарли меня опередил:
– Бог с вами, мистер Айрлэнд! Я не хотел вас разгневать, — он несколько раз махнул перед собою рукой, небрежно изображая крестное знамение. — Просто барон Маклин сказал, что вы не устоите перед покупкой этих портретов, лишь только их увидите!
– Портретов?! — мои сжатые кулаки чуть не раздавили подлокотники кресла. — Каких еще портретов?
– Ну вот видите, вы и сами заинтересовались. Вы только взгляните, мистер Айрлэнд!
Суматошными движениями дрожащих рук он взялся расстегивать свой саквояж, в котором, как обычно, заклинило замок. Затем вытащил несколько картин и принялся аккуратно их расставлять.
Я слышал громкий стук собственного сердца — оно уже предчувствовало, что именно мне суждено увидеть. Свет вдруг разом посерел, все звуки сделались фальшивыми, лишь этот демонический голос, ядовито-слащавый, заигрывая со слухом, опалял душу: «…только взгляните, мистер Айрлэнд!». Каждое слово было с примесью пороха, проникало в сознание и вспыхивало там огнем.
Сомнений уже не оставалось: на одном из «портретов» была изображена леди свинья, моя старая знакомая, с накрахмаленным белым воротником и серьгами в ушах — точная копия той, которую я сжег. Только что. Не трудно догадаться, что из других полотен в мир людей глядели морды волка, бегемота, медведя, рыси и маленького плешивого кота. Бегемот, как и прежде, был изображен с дымящейся во рту трубкой, и возникло жуткое предчувствие, что он вот-вот дружески мне подмигнет.
Эти шесть сволочей словно воскресли из пепла, смертию смерть поп… Ну, маразм!
Я мотнул головой. Мир покачался перед глазами и снова встал на свое место. Хотелось крикнуть: «откуда?!», хотелось вышвырнуть Чарли ко всем чертям, хотелось вновь изломать эти картины и кинуть их в пасть вечноголодного камина.
Но ничего этого я не сделал. Просто сидел, обхватив голову руками, окончательно сломленный духом, недоумевающий, раздавленный и обреченный. Мой гость вновь заговорил:
– Барон Маклин сказал: вы обязаны купить портреты и повесить их у себя в гостиной.
Как изменился его голос! В нем не было и духа того сервилизма, той рабской угодливости, что ластилась передо мной минуту назад. Каждое слово звучало как приговор. Он мне приказывает?
Я посмотрел в его глаза, в них — пустота, в пустоте — обледенелый взор умершей души, которая надела на себя еле живую плоть. Кто он, этот юродивый Чарли?
Я уже был не в силах бороться. Язык онемел, мысли притворились спящими. Позже Голбинс утверждал, что по моему личному распоряжению он отсчитал Чарли соответствующее количество шиллингов и повесил портреты на их прежнее место. Еще позже, анализируя произошедшее, я пришел к выводу, что в тот момент находился как бы под гипнозом. Мою волю словно парализовали. И еще я понял то, что звери являлись истинными хозяевами Менлаувера. Они были неуничтожаемы…
Потом я часа два бродил по коридорам. Мои ноги старчески шаркали по полу, и этот звук, свойственный только привидениям, долгим эхом блуждал по замку, — замку, в котором сон и явь были уже неотличимы друг от друга, в котором бредить и мыслить здраво являлось занятием одинаково бесплодным, если не сказать — одинаковым, в котором люди и звери, добрые ангелы и отвратительные демоны, мельтеша перед взором, стали почти нераспознаваемы. Нет ни тех, ни других, ни третьих. Есть только Маски Людей, Маски Зверей, Маски Ангелов и Маски Демонов. И не поймешь, что скрывалось за этими масками.
Я устал…
Я смертельно устал…
Глава четвертая
Моя память, всегда склонная к лености и скорой забывчивости, в экстремальные, стрессовые минуты жизни, подобно пластинке с серебром, обретает способность запечатлять происходящее вокруг до мельчайших деталей. Поэтому сейчас, излагая эти строки, мне даже не приходится о чем-то напряженно вспоминать. Кошмарные образы прошлого устойчивым туманом до сих пор стоят перед глазами, причем — в самых выразительных красках, которые я пытаюсь передать словами блеклой человеческой речи. Уже несколько раз бунтующие внутренние силы побуждали меня бросить всю эту бессмысленную писанину, от которой никакого проку бумажному пророку, только трата времени. Неразумная трата листов и времени. Если первое предоставлено мне в изобилии, то второе, нечто аморфное и вряд ли вообще реальное, секунда за секундой, капля за каплей, строчка за строчкой убегает в какую-то ненасытную бездну. Перо в моих руках становится крайне ленивым — виляет, сонно клюет в чернильницу, шалит, почесывая за ухом. Слова рождаются с большим трудом, нередко в муках. Холодные строки, испортившие девственную чистоту бумаги, внушают лишь дремоту и апатию. Быть может, я слишком аггравирую свое состояние: оно приходит лишь время от времени, как нечистый дух, который побродит-побродит и убегает восвояси…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
