— Скучала по мне, Вишня? — хрипло тянет он.
И рассматривает меня… словно ищет изменения или выбирает кусочек повкуснее.
— Как прошло твое свидание?
Проводит пальцем по щеке — и я уплываю, сознание превращается в сладкую вату. Легкую, воздушную. Хочется закрыть глаза и отдаться во власть этой нежности. Пусть притворной, пусть прелюдии к основной игре, пусть наутро будет плохо и тоскливо, зато сейчас… закрыть глаза и представить, что я любима.
— Ну же, Вишенка, я задал вопрос. Как твоя встреча с тем врачом? Расскажи мне…
— Какая разница? — я хмурюсь.
А меж тем руки Никольского повторяют контуры позвоночника, отчего в коленях появляется странная слабость.
— Мне очень интересно. Он тебя поцеловал? Вишенка… я спрашиваю, вы целовались?
— Нет! — выдыхаю я.
— Хорошо, — мурчит, словно сытый кот. — Потому что ты моя… потом… однажды, когда я тебя отпущу…
— Можешь сроки обозначить? — поднимаю голову. — Я в календарике отмечу.
Потом мы целуемся.
Это так странно и почти привычно, хотя все еще безумно. Каждая клеточка моего тела горит, а ведь это всего лишь поцелуй и неторопливые поглаживания спины. Но чувствительность повышается в разы, а еще сейчас меня не отвлекает боль, и черт… лучше бы отвлекала, потому что я себе уже не принадлежу, я как глина в умелых горячих руках, подаюсь на любое движение, не могу и не хочу сопротивляться, а еще…
А еще в тот момент, когда я запускаю руки в темные жесткие волосы бывшего мужа, притягивая его ближе, заставляя углубить поцелуй, снизу доносится какой-то грохот.
— Это кто? — шепотом спрашиваю я, отстранившись.
— Маша?
— Она спит.
— Тогда хрен знает. — Никольский удивлен. — Сейчас выясню.
— Нет! — Я хватаю его за руку в идиотском приступе отчаянного страха. — Не надо!
— Не дури, охрана на посту, надо выяснить, какого хера они ворон ловят.
Он идет к двери, и я порываюсь было следом, но тут же понимаю, что совсем голая — и бросаюсь к постели, где оставила одежду. Натягиваю джинсы, футболку и прямо босиком несусь вниз, а сердце стучит от страха. И зачем я туда спускаюсь? Меня ведет какой-то совершенно иррациональный страх. Его нельзя сформулировать и описать, его можно только прочувствовать.
— Р-р-ребенок! — слышу я пьяненький и безмятежный голос прежде, чем влетаю в гостиную. — Я пр-р-ришел!
Господи… это его отец. Всего лишь свекр… у него всегда были ключи от дома, правда, на моей памяти он ни разу ими не пользовался.
— Зачем? — мрачно интересуется Никольский.
— А мне домой… ой… фу-у-ух… нельзя. Я на ковер того… ну, как Рекс в прошлом году… Никитична сказала, еще раз ковер загадим — убьет! Так что я к тебе… переночую тут на диване, а прилетит этому, как его…
Свекр впадает в задумчивость.
— Рексу, — подсказываю я.
Борис Васильевич с трудом фокусирует на мне взгляд.
— О… дети. Какие вы дети. Ма-а-аленькие еще. Глу-у-упые.
— Мне вообще тридцать шесть.
А мне весной двадцать шесть, но я молчу. Есть шанс, что свекр меня не узнал и наутро не вспомнит. И этому человеку я доверила жизнь Володи! Вот как можно рассчитывать на его защиту, если он боится собственную экономку, которая за ковер может на тот свет отправить?
— Как это… ик… не маленькие… да вы на себя посмотрите! Один разрисованный… вторая разноцветная. Ой, дети-дети…
И с протяжным тоскливым «эх-х-х» Борис Васильевич падает на диван.
— Все, — Никольский с полминуты мрачно взирает на отца, а затем поворачивается ко мне, — можешь собираться домой. У меня больше не стоит.
— Какой ты чувствительный мальчик, — фыркаю я. — Чувствительный и разрисованный… Думаешь, снова Марьиванна отшила?
— Я бы на ее месте уже ему дал, — бурчит Вова.
Отношения его отца с учительницей младшего сына Данила — анекдот семьи Никольских. Оставшись без жены, Никольский-старший несколько лет горевал, а потом вдруг влюбился. Даня был хулиган — оторви и выбрось, с самого детства давал прикурить и нянькам и учителям. Обычно все вопросы его поведения решались через текущую няню, но вот в школу пришла работать молоденькая, только что из педа, учительница с классическим именем Мария Ивановна. Получила свой пятый класс в руководство и впечатлилась талантами Данила Никольского. Ошарашенная девушка добилась аудиенции самого Бориса Васильевича. Разъяренный такой наглостью обслуживающего персонала Никольский-старший явился в школу и…
Влюбился по самые помидоры. Бедная Марьиванна не знала, куда деваться от поклонника, который в буквальном смысле не давал ей прохода. Все отказывала и отказывала, а Никольский, как благородный рыцарь, все подкатывал и подкатывал, разве что периодически меняя коней.
Данька уж давно закончил школу, Марьиванна перестала быть зеленой училкой с глазами испуганной лани, а Борис Васильевич все надеялся и верил. И не забывал раз-два в месяц заезжать к возлюбленной в надежде на снисхождение. По-моему, у них даже пару раз что-то получилось, во всяком случае, на свидание они сходили.
Но воз и ныне там: Никольский-старший нет-нет да заедет к Марьиванне, та его пошлет — и он запивает горе коньяком. Вот только на диване у сына ночует впервые… А так вообще он не пьет. И по бабам не бегает. Ну золото, а не мужик, и чего этой Марьиванне не хватает? Надо взять у нее мастер-класс.
Мы возвращаемся в спальню под богатырский храп свекра. Ни о какой бурной ночи речь уже не идет, и я даже не знаю, ощущаю разочарование или облегчение. Пожалуй, разум однозначно выдыхает, а вот тело… тело ломит, как при гриппе. Мне не нравится это чувство, оно порождает ощущение несправедливости, а еще толкает на глупости.
Например на безрассудный вопрос:
— Володь, можно я кое-что спрошу? У тебя… у тебя с Дарьей Иванченко что-то было?
Он замирает в дверном проеме, прожигает меня взглядом. Или мне кажется, или в последнее время в нем куда меньше ненависти, чем раньше. А может, Володя устал. Невозможно так долго и всей душой кого-то ненавидеть, это чувство отнимает все силы. Уж я-то знаю, я пытаюсь заставить себя его почувствовать каждый день.
— С чего ты вдруг о ней вспомнила?
— Так, нашла кое-что в бумагах отца.
— Что?
— Сначала ответь на вопрос.
— Я не хочу об этом разговаривать.
— Считаешь, я не заслужила правду?
— Прости? Правду? Какую, мать твою, правду ты сейчас от меня требуешь?
— У вас был роман!
— Ну, был. И что с того?
Не знаю, почему произнесенная вслух фраза оказывает эффект сродни удару по голове. Я ведь поняла это, едва услышала о том, кто скрывается за именем Азалии. Поняла, что муж изменял мне с девушкой, которая снилась в кошмарах, которая превратила в ад мою учебу.
Я так и не узнала, за что Иванченко меня ненавидела, но запомнила каждую ее издевку, некоторые из которых выходили далеко за пределы веселых розыгрышей. Никак не получается представить ее рядом с Никольским.
— Что с ней случилось?
— Какая разница? У нас был роман до свадьбы.
— До? И… почему он закончился?
— Я сделал ей предложение. Она отказалась. Все очень просто, прошла любовь — завяли помидоры.
— И ты женился на мне.
— Да. Я женился на тебе. Что, как видишь, стало ошибкой.
— Не говори так. Маша — не ошибка. Наверное, ты был бы счастливее, родись она у Даши, но…
Я отскакиваю от бывшего мужа, когда тот практически рычит:
— Не смей о ней говорить!
— Что… прости? Не сметь говорить о твоей бывшей или о моей дочери?! Володя, очнись! Забудь на минуточку о том, как я тебя раздражаю, неужели я не заслужила хотя бы знать, за что моя чертова жизнь рухнула!
— Нет!
Одним движением в порыве ярости Никольский сносит с ближайшей полки какие-то книги и статуэтку. С грохотом она раскалывается на кучу обломков, и они поблескивают в слабом свете люстры.
— Нет, мать твою, ты нихрена не заслужила, слышишь?! Вон! Пошла вон из моего дома, я не хочу тебя больше видеть!
