В больнице почему-то темно. То ли лампочка в коридоре, где я сижу, перегорела, то ли сознание издевается, искажая воспоминания. Коридор кажется каким-то чистилищем, а врач — привратником, определяющим судьбу души. Если грехов будет много, отправит в ад. А если мало, то куда-нибудь, где нет выматывающего тревожного ожидания.
Наконец из операционной показывается доктор, и я вскакиваю.
— Ну? Что там?
— Мамочка жива, но в тяжелом состоянии. Пока будет в реанимации.
— А ребенок?
— В кувезе. Пока никаких прогнозов не дадим, недоношенный и слабый.
— Можно мне посмотреть? Одним глазком?
Наверное, так делать нельзя, но что-то в моем голосе или во взгляде заставляет врача махнуть рукой.
— На минуту, не больше. И надо будет переодеться.
Через полчаса я стою возле стеклянного ящика, в котором лежит мой сын. Если Даша умрет, у него останусь только я и мне впервые в жизни по-настоящему страшно, ибо я понятия не имею, примет ли жена ребенка. Сможет ли простить за ложь, за скрытого малыша, сможет ли стать ему хотя бы мачехой.
Димка… он мой, я чувствую это, чувствую связь с ним, и хоть отцовского инстинкта не существует, я прошу у мироздания, чтобы он жил. Я готов поделиться с ним здоровьем, жизнью, но у меня есть только деньги — а их я уже отдал. Но если бы деньги спасали жизни…
— Владимир Борисович, вам нужно уйти, — просит медсестра.
И я ухожу, я брожу туда-сюда по коридору, думая только о сыне. Я хочу, чтобы он жил, я хочу взять его на руки, хочу слышать его первое «папа», научить играть в футбол, покупать ему дурацкие игрушки на радиоуправлении, учить водить машину.
— Владимир Борисович… — медсестра выходит в коридор, вид у нее мрачный, а еще она избегает смотреть мне в глаза. — Мне очень жаль…
— Даша? — Я чувствую, как на несколько секунд останавливается сердце.
Я думаю «Боже, хоть бы это была Даша!» — и ненавижу себя за эту мысль, не могу выбросить ее из головы и готов сломать себе руку, чтобы хотя бы боль вытеснила этот пиздец.
— С ней все нормально. Боюсь, что ребенок не выжил. Мне очень жаль, с таким весом… шансов почти не было.
Помните сказку об осколке зеркала, попавшем Каю в сердце?
Мне срочно нужен еще один осколок, чтобы вырезать остатки.
Черт. Я не хочу это вспоминать, я сдохну, если снова вернусь в те недели. Так выглядит мой ад и, блядь, я в него отправлюсь, когда сдохну. Снова и снова буду смотреть на крошечного ребенка и снова и снова слышать, что он мертв. Вздрагивать от имени Дима, смотреть на Машку и ненавидеть мир, в котором столько опасного, столько жестокого.
У нее мог бы быть брат, но он мертв, а его мать застрелили. Она стояла на коленях и знала, что ее убьют — я читал отчеты экспертизы — а кто-то приставил ей к затылку ствол и нажал на курок. Я почти уверен, что она звала меня, пусть мысленно, но ждала, что я приду и спасу, как всегда делал, а я не пришел. Ни к ней, ни к ребенку, ни разу не пришел.
Иду в комнату дочери, мне жизненно необходимо на нее взглянуть, иначе я сдохну, задохнусь от накатывающей иррациональной боли. Она способна уничтожить… не только меня. Отца, Ксюшу, Настьку…
— Папа! — Маша не спит.
У меня екает сердце. Слышала наш скандал? Или проснулась от моих шагов?
— Ты чего не спишь?
— Я замерзла.
— Сейчас погреемся.
Я включаю электрокамин, он быстрее нагреет комнату, чем если спускаться к пульту управления котлом. К тому же он весело трещит, имитируя горение дров. А еще бросает уютные желто-оранжевые блики на мебель и стены.
— Расскажи мне сказку, — просит Маша.
Приходится лечь рядом с ней. Дочь сворачивается клубочком под боком и в этот момент до боли напоминает мать. Они удивительно похожи. Носы, губки, привычки. Эдакая мини-копия Ксюхи.
— О чем тебе рассказать?
Маша долго молчит, и я уж начинаю думать было, что уснула, когда слышу вопрос:
— А мамочка где?
— Мама уехала домой. Ей завтра на работу.
— Она уйдет?
— Что?
— Людмила Михайловна сказала, мама меня бросила.
— Капец твоей Людмиле Михайловне. Нет, малыш, мама тебя не бросила. Просто мама работает, но когда у нее будет выходной, она приедет.
— Правда?
— Конечно, — вздыхаю я. — Правда.
На тумбочке, прислоненный к лампе, стоит холст. Веселенькая собачка подмигивает с него, такая несуразная, забавная, мультяшная. Даже не верится, что это нарисовала Машка, пусть и с помощью матери. Надо будет найти преподавателя и организовать частные уроки.
Я беру холст, чтобы поближе рассмотреть картину, и замечаю на обратной стороне неровные буквы, выведенные черной гелевой ручкой.
Папочка, мы тебя очень любим
Глава двенадцатая
Ксюша
Это как ломка по наркотику. Меня спасает только загруз в ресторане и с работой, которую подкинула Вера. Если выдается свободная минута, все внутри сжимается в страстном желании метнуться к телефону, надежно спрятанному у подруги. Самой от себя смешно. Вся жизнь в следующие два дня: вопросы и ответы.
А если что-то случится с Машей?
Позвонит Вере и она даст новый номер.
А если не дозвонится Олег?
Напишет в сети, и посмотрю, когда зайду туда.
А если позвонит Царев?
Вера скажет, что я забыла телефон и тут же позвонит мне.
А если… и миллион таких «если», на каждый из которых есть ответ, но легче не становится. Но, к счастью, кнопочный телефон, выданный Верой взамен смарта, молчит.
Я отработала дикую суматошную субботу — она отвлекла от мыслей о Володе, Иванченко, Машке. Потом было воскресенье, на протяжении которого я всего пару раз встала из-за компа за кофе: восстанавливала навыки фотошопа и делала эскизы обложек для сборника рассказов, за которые обещали заплатить несколько тысяч.
А теперь понедельник, какой-то непривычно адский. К обеду уже болят ноги и руки, голова трещит, а бизнес-ланчи только еще начинаются. Я разрываюсь между уборкой столиков и чашками кофе, которые бариста выдает с космической скоростью, когда вдруг к стойке подходит Диана.
— Никольская, там в кабинке мужик, требует, чтобы обслуживала ты.
На миг сердце замирает и начинает биться быстро-быстро. Царев? Свекр? Вова? Не знаю, кого из них я сильнее не хочу видеть.
— Возьмешь столик? — прошу Диану, и та равнодушно пожимает плечами.
На негнущихся ногах я иду в кабинку. Если это Царев, то судьба надо мной точно издевается. Если свекр… да зачем опять куча «если» — издевается и точка!
Это Никольский. Сидит за столиком, с которого Диана не удосужилась убрать пустые чашки. Как всегда с иголочки, в костюме, при галстуке, гладко выбрит. Ни дать ни взять бизнесмен, примерный семьянин. Я снова начинаю злиться и сжимаю папку с меню так, что пальцы белеют.
— Зачем ты пришел?
— Ты не выходила в сеть. Я следил.
— Нет времени. И желания. Ты не ответил на вопрос. Зачем приехал?
— Захотел тебя увидеть.
— Лучше возьми сэндвич. Он сегодня удался.
— И кофе. Как обычно.
Как обычно… я бы очень хотела забыть хотя бы об этом, но, как назло, даже мелкие детали о нем не желают стираться из памяти.
Отвернувшись, я быстро составляю на поднос чашки и вдруг чувствую, как горячая ладонь проходит по задней стороне бедра, скользит на внутреннюю, вызывая дрожь во всем теле.
— Хватит, — отрезаю. — Я на работе.
— Ксюх, давай посидим полчасика, пообщаемся.
— По-моему, мы уже пообщались. Каждый раз, когда мы пытаемся это сделать, все заканчивается скандалом. Я не хочу, чтобы меня уволили за истерику на рабочем месте.
— Давай поговорим не здесь. Поедем куда-нибудь. Когда у тебя обед?
— Он уже был. Ты определился с заказом? Сэндвич и кофе?
— Черт, Ксюша, прекрати! Я хочу, чтобы ты на меня посмотрела!
