Я порядком замерзаю, стоя на обочине. Похоже, придется идти к трассе и пытаться поймать попутку там. Ну, или возвращаться в дом, просить вызвать мне такси или зарядить телефон, но… не могу. Устала.
Накатывает какое-то странное равнодушие. Даже когда вдалеке появляется свет фар, я медленно поднимаю руку, внутри теплится лишь слабая надежда, что водитель остановится.
Останавливается. Из окна высовывается Вера, заспанная и недовольная, и кричит:
— Никольская! Ты меня неврастеничкой сделаешь! Садись в машину, быстро!
Мне не надо повторять дважды, я запрыгиваю в теплый салон и сразу же тяну заледеневшие руки к печке.
— Ну, ладно хоть одетая. Я думала, он тебя совсем на мороз выкинул!
— Да нет. Телефон просто разрядился. Я забыла о нем.
— И что? Эта сволочь не могла водителя вызвать?
— Он не знает. Я ушла… мы поссорились, и я громко хлопнула дверью. Фигурально выражаясь.
— Поссорились, — бурчит Вера. — Какое уникальное событие! В бардачке термос лежит, хлебни глинтвейна.
Горячее пряное вино согревает еще и изнутри. Я смотрю на пролетающие мимо темные деревья, вдыхаю запах корицы, имбиря и апельсина, и впервые в жизни не понимаю, что делать. У меня нет ни одного варианта, ничего, кроме тоски.
— Вер, скажи, я очень плохой человек?
— Чего?
— Я выяснила, почему Володя так вдруг изменился. У него был роман с Дашей. Потом ее убили. Помнишь, мы с тобой говорили об этом, и я сказала, что мне плевать? Он это слышал.
— А ты должна была алтарь ей соорудить? Или сдохнуть в процессе скорби? Чего он ждал-то, после того, что она тебе сделала?
— Он не знает. Я не сказала. Что толку теперь поливать дерьмом мертвую девчонку.
— Ну да, живую-то поприкольнее.
— Что делать-то, Вер? Он мне теперь Машку никогда не отдаст…
— Да ты все равно мой совет не послушаешь, — отмахивается Вера. — Но если тебе так интересно: забей. Забей на него на недельку-другую. Ты же знаешь его характер, дай ему перебеситься. Пусть подумает, подрочит там на свою Иванченко, а потом, когда отпустит, пообщаетесь.
— А Маша? Если он решит, что я отступилась?
— До пятницы время есть?
— Есть.
— Ну, вот в четверг вечером и звякнешь. А до этого времени — пропади! Отключи телефон, интернет, просто пропади и все. Ксюх, я тебе так скажу. Да, жалко мужика, такой смерти, как Дашке, никому не пожелаешь. Да, ему было хреново, ты ляпнула, не подумав, ему стало хреновее — ты виновата, я не спорю, надо следить за языком и все такое. Учитывая, что он в принципе к тебе прохладно относился из-за этого навязанного брака, допустим, это стало последней каплей. Но наказание должно быть соразмерно преступлению, верно?
— Наверное… не знаю.
— Ну, как не знаю? Убивать что ли теперь за пару ласковых в адрес бабы, которая, на минуточку, заслужила? Так что пусть справляется со своими страданиями. Не корми его эмоциями. Не злись, не психуй, не реви, не проси и не жалей. Пусть думает, что тебе на него плевать — и посмотрим, как запоет. Тем более что времени у тебя не будет. Я тут придумала, как тебе зарабатывать, не таская тяжеленные подносы…
Владимир
В окно я вижу, как Ксюша стремглав проносится через сад и скрывается за воротами. Ее больше нет рядом, но в воздухе висит мятный запах моего шампуня, смешанный с легким тоном вишни. Запах, который еще полчаса назад возбуждал до предела, а сейчас медленно убивает.
Я помню, как пришел домой раньше, в то время как они с подружкой сидели в гостиной, обсуждая какую-то хрень. Я не вслушивался в нее, я хотел только добраться до кабинета и нажраться, потому что…
Блядь. У нее не было никого, кто бы ее опознал, и я поехал в морг. Зная, что увиденное навсегда останется в памяти, все равно поехал, потому что какой бы сукой не была Даша, она не заслуживала полного забвения.
И я смотрел. И до сих пор смотрю в кошмарах на изуродованную женщину, которую когда-то любил. Иногда вижу вместо ее лица Машкино, иногда — Настино. Иногда она зовет меня оттуда, из блядского серого холодильника, обвиняет в том, что я не смог ее защитить. Ни ее, ни ребенка.
Я слышал брошенную легко, как обычную сплетню, фразу.
Одной больше, одной меньше…
Просто плюс один к статистике. Один труп. Одна сирота, связавшаяся с бандитами. Одна женщина, дочь человека, пустившего пулю в затылок Даше. Равнодушная, пустая женщина, рядом с которой я больше не мог оставаться.
А еще раньше я точно так же вернулся из больницы. Смотрел на Ксению, на жену, которую лишь формально интересовало, как дела на работе и каким цветом ей сделать маникюр. Смотрел и подыхал, а потом, запершись в подвале, выл, херача кием по бильярдному столу до тех пор, пока он не разлетелся в щепки.
— Если родится мальчик, назовем его Димкой, — щурится Даша, пытаясь дотянуться до ветки сирени.
— А если девочка? — хмыкаю я.
— То Машей. Красивое имя. Маша… Машенька. Машуня. Я бы тоже хотела, чтобы меня звали Машей. Хочу красивое имя…
— Маша, Даша — какая разница?
— Хм… да, ты прав. Лучше как-нибудь ярко… Азалия! Точно, я была бы Азалией! Круто?
Дашка смеется, оставляет в покое ветку и возвращается к стаканчику с мороженым.
— Идем к машине, я отвезу тебя домой.
— Ну, Вова-а-а, ну, давай еще погуляем? Пожалуйста! Пожалуйста! Умоляю!
— Даш, мне надо домой. Я приеду завтра, привезу тебе чего-нибудь. А сегодня переведу деньги на коляску.
— Никольский, скотина ты такая, ты думаешь, мне от тебя денег надо?!
— Боже, хватит! — морщусь я. — Даш, прекрати, мы уже об этом говорили. Я не отказываюсь от ребенка. Родится, сделаем ДНК-тест, я признаю его и будете жить в шоколаде. Это максимум, на который ты можешь рассчитывать.
— Потому что ты не бросишь свою малолетку? И вообще… ты охренел?! Какой ДНК? Ты мне не доверяешь? Ау, Вова, я тебя люблю вообще-то.
— Ну, между твоими «люблю» промежуток в пять месяцев. А детей, знаешь ли, и без любви иногда зачать можно.
— Ты ее любишь? — вдруг спрашивает она.
— Нет.
— Тогда почему с ней?
— Потому что я на ней женился. Она неплохая девушка.
— А я плохая?
— А ты отказалась от меня. Я не буду жить, вечно ожидая, что стукнет тебе в голову. Да и поезд давно ушел.
— Ну и дурак.
На глазах Даши появляются слезы и мне немного стыдно. Доводить глубоко беременную женщину до истерики… да блядь!
— Порядочный типа, ага. Верный. Сдохнешь в этом браке, Никольский! Ненавижу тебя!
— Даша, прекрати нервничать, для ребенка вредно!
Она отшатывается, когда я пытаюсь взять ее под руку.
— Да чтоб он не родился!
— Тебе надо к психиатру.
— Да! — орет так, что на нас оборачиваются прохожие в парке. — Надо! Ксюше твоей надо! И тебе! А знаешь, что? А я с ней пообщаюсь! Посмотрим, захочет ли она с тобой жить, когда узнает о ребенке! Ссышь рассказать, да? Страшно? Папочка-депутат обидит?
— Дашка, дура, замолчи! Успокойся, я сказал! Не нервничай.
— Пошел ты!
— Я пошел. Это ты вернулась. И теперь бесишься, что мужик к твоим ногам сию секунду не бросился. Ты себе сама проблемы все создаешь, понимаешь? Жила бы спокойно со мной. А теперь… оставь в покое Ксюху. Она не виновата, что у тебя в голове хлебушек. На что ты надеешься? Мы зачали ребенка до того, как я вообще сделал ей предложение. Родишь, подтвердим родство — и…
Она вдруг охает и оседает на землю, я едва успеваю подхватить. Рука с кольцом, что я когда-то дарил, безвольно лежит на мокром после дождя асфальте. Вокруг толпится народ, кто-то вызывает скорую, сует мне в руки бутылку воды. Рядом, на крошечном солнечном уголке, медленно тает стаканчик с мороженым.
Почему-то я запоминаю его особенно четко, он въедается в память, становится часами, отведенными жить моему ребенку. Растает — и нет больше Димки. Нет кусочка души.
