– А моя мать разве беззубой была? Плохо же вы ее знали.
– Твоя мать была дурой. Ты уж прости. А знал я ее действительно не то чтобы хорошо.
Вспыхиваю. Абсурдно и противоестественно хочется броситься на защиту своей непутевой родительницы. Она, по крайней мере, у меня была. Чего не скажешь об этом… хм, мужчине. Не могу на него не пялиться. Не мо-гу. Все в нем какое-то противоречивое, сбивающее с толку несоответствиями.
– Мама умерла.
– Я в курсе. Мне твой муж сообщил, ты что, не знаешь?
– Ставрос? Не-е-ет, – протягиваю, хлопая ресницами. – То есть он говорил, что поручил нашей СБ найти вас, но я не знала, что вы общались.
Каждый раз, упоминая мужа, я внутренне сжимаюсь. Мне не хватает его мучительно. Я даже не догадывалась, что тоска может быть такой всепоглощающей. Такой неотступной. Ни на секунду я не забываю о том, что он не рядом. Каждое пробуждение подобно смерти. Потому что, выныривая из сна, я по привычке к нему тянусь. Сладкий миг ощущения его присутствия на грани сна. А потом – как удар о землю. Я одна… Приснилось.
– Мы и не общались. Он мне написал. Номер мой так просто не получить. А написать можно.
– Не торопились же вы с ответом.
– Это потому что письмо до меня не сразу дошло. Я на больничном провел почти три месяца. Чертова травма.
Я заметила, что он прихрамывает. Насчет травмы не врет. Да и сложно мне представить, зачем бы ему вообще это делать. Ну не для того же, чтобы мне понравиться, правда?
– Мы подумали, что вы не хотите этой встречи. – Отвлекаюсь на Вику, которая примчалась, зажав под мышкой бутылку воды, а в руках – два стакана.
– Да нет. Я всегда был не против. Уж не знаю, что тебе мать рассказывала.
– Ничего, – дрожащими руками наливаю нам попить. – Вообще ничего. Она была не очень хорошей матерью. Так что я не в курсе, ни как вы встретились, ни… почему так вообще сложилось.
Сердце колотится. Валерьянки, что ли, выпить? Нельзя мне таких эмоций, если не хочу навредить малышу.
– Насколько не очень? – в командном голосе отца прорезываются стальные нотки, глаза сощуриваются. Надо же. Мы правда похожи. Почему-то замечаю это только сейчас, хотя сама не имею привычки так делать. Схожесть с человеком, которого я совершенно не знаю, меня странным образом надрывает. Губы дрожат. Глаза выедает солью.
– Извините. Это все гормоны. Я в положении. И в жизни достаточно сложный период. – Ч-черт. Не могу остановиться! – Вы голодный? Я приготовлю что-нибудь.
Но получается так, что готовит… папа. А я, как протекший кран, капаю, капаю, капаю. Сама себя не узнаю.
– Ты давай, про сложный период подробнее.
– Не хочу, – машу рукой с зажатым в ней ножом. – Это не очень интересно. И грустно.
– Почему же неинтересно? Очень даже.
– Откуда вы знаете?
– Да что ж я, думаешь, о тебе справок не навел?
– Зачем же тогда еще и меня спрашиваете?
– Твою версию услышать хочу. Сличить, так сказать, имеющуюся информацию.
Мажу взглядом по уткнувшейся в планшет Вике. Можно съехать, что это разговор не для детских ушей. Можно просто свести все к шутке. Или сказать, что это не его дело. Тем более что я реально не понимаю, каков его интерес. Я же даже документов у него не спросила! А вдруг это и не отец вовсе? А засланный казачок? «Господи, Нина! Что за бред лезет тебе в голову?!» Заправляю за ухо упавшую на лицо прядь, поднимаю глаза и натыкаюсь на смеющийся взгляд отца.
– Ты чудо, Нин, – усмехается. – Сначала пригласила в дом не пойми кого, потом что-то доходить стало, да? Надеюсь, и в этом виновата беременность. Твоя доверчивость меня убивает.
Я в ужасе отшатываюсь. На столе, чуть дальше – подставка с ножами. Если я успею…
– В кармане возьми.
– Чего?
– В кармане, говорю, возьми мое удостоверение, – посмеиваясь, кивает на диван, где на спинке оставил пиджак. Вытираю руки полотенцем, трясущимися пальцами вынимаю корочку.
– Зайка Василий Петрович. Председатель верховного суда. Доктор юридических наук, профессор… – скатываюсь в истерический шепот.
– С твоей матерью я познакомился, когда уже был крепко женат. Ну, как познакомился? Она в подчинении у меня была. Но я ни к чему ее, как это сейчас модно, не принуждал. Сама мне в штаны полезла. Было у нас всего пару раз. Ну, и… Вот. Вышло, как вышло. Развод повредил бы карьере. Да и не собирался я разводиться. Ради твоей ебанутой матери – так точно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Ясно.
– Ничего тебе не ясно. Но разберемся. Когда с текущими… кхм… проблемами порешаем.
ГЛАВА 24
Ставрос
Что сложнее всего дается любому нормальному мужику? Осознание того, что ошибся. Не вывез. Хотя вроде не зарывался. Руку держал на пульсе, своих людей имел где надо. Подкармливал. В опасные истории не лез. Бизнес вел по совести.
Нет, конечно, было и у меня искушение пойти по проторенной уже дорожке. Сесть на потоки и грести бабло лопатами. Но что-то тормознуло. Может, как раз таки страх потерять голову, подставиться, и в итоге закончить вот так. Ну и не стал я уподобляться. Выбрал свой путь. Да, гораздо более сложный, но такой… правильный. За который перед детьми не будет стыдно. И только теперь до меня дошло, как я, оказывается, своей правильностью бесил. Многих бесил. Очень многих.
Что может усугубить осознание собственной ошибки?
То, что за нее приходится расплачиваться тем, кого ты больше жизни любишь.
Мне в кошмарах снится тот день, когда Нину в наручниках, как матерую рецидивистку, вывели из моего кабинета. А я стоял и ничем не мог ей помочь. Потому что меня тоже по всем правилам приняли.
Так что я поступил бы о-о-очень благородно, если бы теперь сам ее отпустил. Я даже попытался. Но не тут-то было. Нина заупрямилась, и я с чистой совестью отбросил к такой-то матери все свои благородные порывы. Хочет быть со мной? Пусть. Хочет ждать? Допустим.
И вот теперь я стою посреди отдельной камеры, в которую меня с какого-то перепугу перевели, с зажатым в руке телефоном, который мне какого-то черта выдали, и меня трясет. От страха. Ведь если я облажался по всем фронтам, и помощи ждать неоткуда, откуда эта самая помощь пришла?
– Детка… Детка, это я. Слышишь?
– Ставрос! Господи, как я рада, что ты позвонил! Как ты?
Как я? Я сейчас, блядь, растаю. И растекусь лужей. От того, как она произносит мое имя и это «рада»…
– Нормально.
Ага. Наверное. Только скажи, откуда это все? Отдельная камера, телефон… Мне даже мои юристы, даже за очень большие деньги такого организовать не смогли. Потому что команда сверху – максимально усложнять мне жизнь. Что поменялось, Нина? Почему я вообще решил, что без тебя тут не обошлось?
– Меня в камеру отдельную перевели. Почти что люкс, – шучу плоско, но она смеется. Тихо, счастливо. И как будто бы ничему не удивляясь.
– Я знаю.
– И телефон дали.
– Правда? Ты сможешь мне звонить?!
– Наверное. Время от времени. Не подскажешь, кому мне за эти ништяки сказать спасибо?
Голос звучит скрипуче, как будто мои связки заржавели. Быстро же они. А сколько, кстати, недель прошло с тех пор, как закончились мои допросы? Поначалу по шесть-восемь часов об одном и том же спрашивали, ломая. А потом началась другая стадия – игнор. Которая убивает, просто убивает неизвестностью. Осознанием того, что на воле-то жизнь летит, а тут ни черта, вот вообще ни черта не происходит. И то, что осталось там, здесь кажется таким дьявольски эфемерным, таким хрупким… Я боюсь, все разрушится при малейшем дуновении ветерка. Они вообще что-нибудь делают?! Скорее бы суд. Там уже понятней все будет.
– Мне пока нельзя говорить. Так надо.
– Нина!
– Не рычи, – смеется. – К тебе придет Азаров и все объяснит.
– А цена-то у этого какая?
– Счастье бесценно, – смеется дурочка.
– Ты же понимаешь, что убиваешь меня своим молчанием?
– Давай я не буду молчать. Что тебе рассказать? Хочешь узнать, как мы заключали контракт с французами?
