и часто бывало так переполнено, что кроватей не хватало, больным стелили на пол прямо в коридорах. Заключенные приходили с разными жалобами: сердце, печень, отравление; много болели воспалением легких. Часто случались несчастные случаи на заводе и в карьерах, так что в хирургическом отделении на первом этаже, где работали два врача-арестанта, дел было хоть отбавляй. Для туберкулезных была выделена отдельная палата на чердаке. Смертность была высокой, ежемесячно умирало по меньшей мере человек десять.
С задней стороны к больнице была пристроена маленькая конюшня, там стояла старая телега, и кобыла по кличке Моника свободно разгуливала по конюшне. Фельдшеры и санитары близко не подпускали к ней других заключенных. У стены конюшни была наполовину врыта в землю большая железная бочка, взобравшись на нее, легче было пристроиться к кобыле, которую в день трахали как минимум раз десять. Лошадь так привыкла к этому делу, что, завидев вошедшего в стойло, шла и сама становилась перед бочкой.
За конюшней, телегой и Моникой следил один долговязый санитар. Санитар был поляком по национальности, меня сделали его помощником. До меня там работал украинец, но однажды ему стало плохо с сердцем, и он умер. А оставалось ему до освобождения всего две недели. «Очень хороший был человек, его смерть расстроила меня», – сказал доктор-грузин. Почти весь медицинский персонал, около сорока человек, включая работавших на кухне, состоял из заключенных. Главврач в чине майора сидел в кабинете и целый день пил разведенный водой спирт. Вечером, пьяный в стельку, садился в машину, и водитель отвозил его в поселок неподалеку от лагеря, где он жил с женой и детьми. Реально больницей руководил этот самый грузин, его слово было законом.
Дважды в неделю мы с поляком на телеге вывозили за пределы больницы собравшийся мусор. Относили в морг покойников, измеряли рост и заказывали в столярной мастерской гробы по размеру. Затем клали их в гробы и везли хоронить на кладбище. В основном это и были наши обязанности. Так казалось со стороны. Но на самом деле происходило нечто совсем другое.
Поляк был скуп на слова, все время ходил нахмурившись, когда же узнал, за что я сижу, как-то странно, кисло усмехнулся.
Мне стало неприятно:
– В чем дело?
– Я тоже из-за друга сижу.
Я задумался:
– А украинец из-за чего сидел?
– И тот из-за друга.
И я понял, доктор выбирал таких, которые, по его мнению, были способны хранить верность.
На следующий вечер после того, как я надел белый халат, он вызвал меня в свой кабинет и начал разговор так: «Комендант очень долго колебался, пока согласился на это дело». Говорил он со мной целый час и закончил словами: «Когда выйдешь отсюда на свободу, получишь один миллион рублей, не всем так везет, но ты достоин этого, раз принадлежишь к числу тех людей, которые знают цену дружбе, поэтому я доверяю тебе и хочу, чтоб и ты мне верил», – встал и протянул мне руку, я пожал. Что мне оставалось, другого пути не было.
Дважды в неделю, по вторникам и субботам, около пяти вечера, мы с поляком проезжали на телеге контрольно-пропускной пункт и ехали на кладбище. С нами был солдат, который сидел верхом на гробе с ружьем на коленях. Кладбище было в семи километрах от главного входа в лагерь, в свободной зоне, куда мог прийти любой. Мы рыли могилу, хоронили покойника и возвращались назад. В лагерь приезжали поздно, солдат оставался на контрольно-пропускном пункте, мы ехали дальше: мимо бани, клуба, потом переезжали рельсы и ехали вдоль глухой стены завода. Затем, миновав высокую железную ограду, сворачивали налево и проезжали еще метров пятьдесят. Там стояло одноэтажное строение – отделение внутренней охраны завода, дорога между ним и горами заводских отходов так сужалась, что телега иногда задевала оштукатуренную стену.
За этой стеной в комнате без света стоял у окна начальник охраны в звании капитана и ждал нас. Заслышав громыхание колес телеги, он открывал окно и, как только мы равнялись с ним, бросал прямо на телегу маленькие брезентовые мешочки с золотым песком, перевязанные тонкой проволокой. Падая на доски, они издавали звук, который почему-то напоминал мне отцовские вздохи. Все это происходило два раза в неделю, по вторникам и субботам.
До конюшни оттуда нужно было проехать еще километр с лишним. Подъехав, заезжали внутрь и распрягали Монику. Ржавая железная дверь вела из конюшни прямо в морг; мы стучали, и через некоторое время нам открывал доктор. Руки у него всегда были в крови, он вскрывал трупы и вынимал внутренности. Мы складывали мешочки на столе, он взвешивал и записывал цифры в блокнот. Количество не всегда было одинаковым, бывало больше двадцати килограммов, бывало и меньше. Закончив взвешивать, он складывал мешочки с золотым песком внутрь трупа и зашивал, да так мастерски, что шов трудно было заметить. Мы одевали покойника и укладывали в гроб. Затем ждали вечер следующего вторника или субботы, отвозили на кладбище и хоронили.
С завода капитан умудрялся передавать нам в среднем сорок килограмм золотого песка в неделю, в месяц это составляло сто шестьдесят килограмм. Как я узнал от поляка, это дело они начали за два года до меня. Выходило, что к тому времени у них было украдено почти четыре тонны золотого песка. С кладбища золото уносили верные доктору люди. Кто были эти люди, куда относили золото и что происходило с ним потом, я так никогда и не узнал.
Когда доктор открыл мне эту тайну, он сказал: «Скоро у меня кончается срок заключения, но я не уеду, останусь здесь и буду работать обычным врачом. Через пять лет комендант выходит на пенсию. Вот тогда и прикроем это дело, а до тех пор нужно работать. Ты мне и после освобождения понадобишься, я знаю цену верности; денег у тебя всегда будет достаточно, и мы останемся друзьями до конца жизни. – Под конец он меня предупредил: – Тут есть отдел безопасности, он не подчиняется коменданту, в нем служат офицеры КГБ, их не видно, но они все и вся контролируют, у них везде свои информаторы; к тому же комендант и начальник по режиму враждуют между собой, так что у нас нет права на ошибку, ошибка означает гибель. Надо вести себя очень осторожно».
21
Еще одно письмо, кроме Манушак и Хаима, написал мне косой Тамаз: «Я начал работать помощником проводника на поезде Тбилиси – Ростов. Нугзар Швелидзе взял в жены девушку с гор, но через три дня
