— У самого как с деньгами, не сидишь на бобах?
Потом рассмеялся:
— О бобах от Бобби, шутка на миллион — упс, опять каламбур, два по цене одного.
Я вежливо посмеялся, намекая, что пора бы проехать эту очень несмешную заминку, сказал:
— Нет, все в порядке, спасибо, что спросил.
Он помрачнел, и я уж испугался, что обиделся. Он придвинулся:
— Не хочу, чтобы слышали эти клоуны, но тут один тип грозится с тобой расправиться.
Я скрыл тревогу, спросил:
— Кто, почему… а главное, где?
Почувствовал его дыхание — виски, стаут и… сыр? Он сказал:
— Какой-то дублинский гусь, говорит, найдет винтовку помощнее и прикончит тебя.
Так по-американски, что я рассмеялся и ответил:
— Да я его знаю, извращенец, который приставал к моей подруге. Он только лает, бояться нечего.
Бобби не согласился, озабоченное выражение не пропало.
— Господи, Джек, когда речь заходит о винтовках, лучше клювом не щелкать.
Меня это не на шутку развеселило.
— Пабная болтовня. Я переживаю только из-за тех, кто ничего не говорит, а винтовку находит. Вот тут стоит призадуматься.
Бармен незваным принес новый поднос с выпивкой. Так оно и бывает, когда срываешь большой куш, — люди знают, что ты не против. Бобби сменил тему, спросил:
— Тебе интересно, сколько я выиграл?
Интересно ли?
— Только если сам хочешь сказать.
— Три четверти лимона…
Я присвистнул. Он заслужил. Бобби из тех, у кого в кармане мышь повесилась, последний хрен без соли доедал, прятался от домохозяина, жил в долг, от получки до получки.
Я порадовался за него. Он спросил:
— Угадай, сколько человек сделала миллионерами Ирландская лотерея?
Я не представлял, но он ожидал ответа, попытки. Поляну накрывал он, так что я предположил:
— Эм-м… сто?
— Восемьсот пятьдесят. Ой, восемьсот пятьдесят и три четверти, если считать меня.
Что тут скажешь? Сказал очевидное:
— Ни хрена себе.
Он был в восторге, выхлебал чуть ли не половину новой пинты, сказал:
— Газета опросила победителей — и угадай, сколько из них рады, что победили?
Сложный вопрос.
— Да все рады, гондоны везучие.
Ему это понравилось, правильный ответ — в том смысле, что его он и ожидал. Воскликнул:
— Почти никто. Говорят, она им жизнь сломала. А знаешь, почему?
Это я уже знал.
— Родственники.
Он удивился, махнул «Джеймисона», чтобы перегруппироваться, потом:
— Ты прав. Начались трения.
И я не мог не спросить:
— А у тебя начались… трения?
Он понурился и чуть не расплакался, сказал:
— У жены через две недели случился сердечный приступ, вот же херня?
Это еще мягко сказано.
— Как она теперь? — спросил я.
— Схоронили.
Господи.
— В очень дорогом гробу, хотя какая, к черту, разница, — добавил он.
Тогда мы помолчали, глядя на нашу выпивку, размышляя о тяготах судьбы, несправедливости жизни. Потом он просветлел, сказал:
— А я на Багамы еду.
— Молодец.
— Хочешь со мной?
Еще бы. Сказал:
— Боже, я бы с удовольствием, но у меня тут дела. Впрочем, предложение отличное.
Он посмотрел в свой пустой стакан, потом:
— Так и не соберусь, наверное. Никогда нигде не был, что я там буду делать?.. Пить… Я и тут пить могу — и тут хотя бы знаю, что пинту не разбавят.
Мудрость веков.
Пришло мне время уходить. Разговор зашел на территорию серьезной сентиментальности и лучше уже не станет, так что я поднялся:
— Миллион благодарностей. Ой, точнее, три четверти.
Это ему очень понравилось, он даже пожал мне руку, сказал:
— Ты всегда мне нравился. Джек, даже когда был копом.
Я взглянул на свою нетронутую выпивку. Мне и впрямь пора лечиться.
Уходя, увидел, как завалилась веселая компания, присоединилась к нему, рассказывая, что он лучше всех на свете.
Переходя мост Сэлмон Уэйр, вспомнил его старое название — мост Вздохов, потому что находился на пути из суда в бывшую тюрьму. Я добавил и свой тихий вздох к предыдущим поколениям. В немалой степени помог маленький серебряный лебедь, чьи очертания я нащупывал в кармане.
На следующий день мне стало плохо. Нельзя быть ирландцем, выругаться на монашку и потом не страдать. К тому же никуда не делся вечногорящий гнев на Майкла Клэра и — как там это зовут американцы — его дизреспект.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Все еще надеясь найти Джеффа, я пристроился на скамейке на Эйр-сквер — кожа поскрипывала от новизны, справа шебуршалась пьянь, готовясь подскочить к какой-нибудь доброй душе.
Эйр-сквер: вся моя история и история города в одном месте. В 1963 году отец поднял меня повыше, чтобы увидеть Джона Ф. Кеннеди, когда они с Джекки проезжали в процессии. В той самой машине, в которой он в последний раз проедется в Далласе. Ирландцы его обожали. Он словно сиял — может, так и было, — и как бы теперь ни полоскали его имя, он навек в нашем пантеоне. Однажды слышал, как старушка из Кладдаха сказала:
— Его нимб до сих пор светится.
Лишь Биллу Клинтону достанется та же доля ирландского сердца.
В Средние века здесь был всего лишь лужок перед главной стеной. Площадь назвали в честь мэра, который в 1710 году передал землю городу. Теперь здесь находится Кеннеди-парк.
Я таращился на фонтан цвета ржавчины, построенный в честь пятисотлетия включения в город. Паруса на нем символизировали рыболовные гукеры, на которых выросла торговля города. Это всегда веселит американцев, которые говорят: «Хукерс!»[35]
Прибавьте то, что мы зовем сигареты fags[36] — и для них это, с позволения сказать, все равно что хук справа. За мной находилась дверь Брауна, семнадцатый век, — напоминание о четырнадцати племенах, когда-то правивших городом.[37]
Может, самая моя любимая достопримечательность — пушки времен Крымской войны. Торчат, как наблюдатели от ООН, бесполезные и очевидные, ничему не служат. Статую нашего поэта Патрика О’Коннэра, тоже любителя сборищ, собирались переносить. Округу планировали обновлять, а Патрика обрекали стоять на стройке восемнадцать месяцев, одинокого и забытого, как все приличные поэты. Он писал на ирландском, чтобы его точно никто не прочитал. Мимо прошла женщина с девочкой. Женщина взглянула на меня и улыбнулась. Девочка крикнула мне:
— Жене своей улыбайся!
Даже в таком возрасте ирландки бойкие, слова поперек не скажешь. Им смолоду приходится учиться, как справляться с мужской угрюмостью. Я потер пластырь на руке, удивляясь, что при своем бремени так ни разу и не закурил. Неприятно называть это чудом, но это и впрямь удивительно. Приблизился человек в очень потертой кожаной куртке. На безумный миг померещилось, что это та куртка, которую я привез из Лондона и которую украли давным-давно. Тряхнул головой, как из-за миража. Он меня узнал, остановился.
Торгаш. Владелец-бармен «Койла».
Будто встретить вампира в полдень. Его лицо было рябым, как у алкоголика. Черный галстук, белая рубашка, черные брюки — почти респектабельный вид, пока не встретишься взглядами и не увидишь угасшую жизнь.
— Как дела? — спросил я.
Напомнил сам себе Джои из «Друзей», а это сходство не очень рекомендуется, если ты ирландец. Он окинул меня взглядом. Если ему что-то и понравилось в увиденном, показать он этого не показал. Спросил:
— Присяду на минутку?
Я подвинулся, он сел. От него пахло хмелем и ячменем — как и положено в барном ремесле. Сунул руку в карман, извлек трубку, кожаный кисет с табаком и неторопливо раскурил, довольно вздохнул. Аромат был сладкий, но не приторный, и он пояснил:
— «Клан».
Марка.
Уставился на мою куртку:
— Немало фунтов отвалил.
— Евро.
Он был не из тех, кто любит, когда его поправляют, и я это запомнил. Он ответил:
