Я не знал, так что ничего и не сказал. Он продолжил:
— Каждая великая мечта требует великих жертв, и чтобы исполнить ее, гореть ради ее воплощения, — для этого может понадобиться человеческая жизнь. Думаешь, это возможно? А если при этом спасешь и свою сестру — это же стоит жизни, как думаешь? Если монашка выступит с заявлением, сестре конец. Отец никогда меня не любил, но на смертном одре заставил пообещать, что я любой ценой буду следить за ней.
Хотелось бы, чтобы я сказал что угодно другое, но, о боже ты мой, вот что я сказал:
— Твой отец умер.
Он мог бы ответить:
— Не для меня.
Но это уже, пожалуй, фантазия. Только знаю, что его речь еще обожжет мою душу.
Я поднялся — пора убираться, — и он уставился на меня, а потом:
— Как думаешь, Джек, в других обстоятельствах мы бы могли стать друзьями?
Ну на хрен, я ответил правду:
— Нет.
Он протянул руку — скорее в надежде, чем в ожидании, — сказал:
— Удачи, Джек.
Потом:
— Куртка хорошая. «Хуго Босс», да?
Я принял его руку, почувствовал сырость от волнения, сказал:
— И тебе удачи.
Его лицо расплылось в широкой улыбке.
— Для меня уже, кажется, поздно, но спасибо, ценю.
24
Благочестие отличается от суеверия.
Паскаль, «Мысли», 255
Монашку заманили обещанием пожертвования для Церкви. Ее задушили в машине — много времени не потребовалось: казалось, она практически смирилась, не сопротивлялась, словно ждала этого как епитимьи.
Убийца пробормотал:
— Обязательно надо было сказать о моей сестре, да? Ваши всегда думают, что могут уничтожить кого угодно.
Ранним утром он отвез ее тело к Испанской арке. Тогда там было тихо, никого, вся ночная жизнь — за водой, на Ки-стрит. На них обратили внимание только лебеди, словно он пришел их покормить. В каком-то смысле так и было.
Он опустил ее в воду, и из интереса подплыли четыре птицы. Он недолго смотрел, как она опускается под поверхность, пока лебедь короткими злыми движениями щипал ее рясу.
Потом быстро отвернулся, сел в машину, уехал из города.
За Спиддалом стояла гранитная стена, постоянная в тюремные времена и до сих пор прочная, как ненависть. Он ускорился, видя не стену, а великий город, свой город — может, и бронзовую статую Джона Биэна в честь его основателя, подлинного императора, отдавшего за это жизнь, за сияющий свет во тьме Европы. Он прокричал:
— Император мороженого!
Машина врезалась на скорости больше ста шестидесяти километров в час, разбудив людей на километры вокруг.
Я листал книжки, которые дал Винни. Давно уже не просматривал его ассортимент, и среди детективов обнаружилось вот что: «Когда ты в последний раз видел своего отца» Блейка Моррисона.
Я отобрал стихи и пытался читать, но какого поэта, какие вещи? Не помню. Помню, решил, будто нашел решение для страхов. Отдал должное литературе и не признавал двойную тоску в сердце, по ребенку и — да, прошепчи ее имя… Ридж. Все так и снилась. Казалось, из-за этих снов я и чувствовал себя нездоровым, выжатым, охрипшим. Купил «Найт Нерс», аптекарь предупредил:
— Не мешайте с этим алкоголь.
Ого, правда, что ли?
Что может быть более ирландским.
Слег с тяжелым гриппом. Не говорю, что в связи с поэзией, но книги опасны — спросите любое быдло.
В начале я и понятия не имел, куда меня заведет расследование, кроме как в доки. Переживал эмоциональный срыв, будто наблюдал из-за стекла. Ничего особо не отмечал — просто зритель разворачивающихся событий, которые я бессилен изменить.
Может, нет худа без добра. Однажды слышал, как тетка в Кладдахе орала:
— А можно мне хоть раз добро без худа?
От полного угасания меня спас Коди. Пришел ко мне, размахивая билетами.
— Взял места на трибуне на матч.
Матч.
Прославленный херлинг. Не хотел идти, но Коди сказал:
— Стыдно признаться, но я мало что понимаю в херлинге. Объяснишь?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И я пошел, и день был отличный.
Я и «отличные дни» редко встречаемся в одном предложении, не то что в одном районе. День был из тех роскошных, ясных, свежих, когда думаешь, что все будет хорошо — не чудесно, но как надо. Матч прошел на ура. Мы орали как ненормальные, купили шарфы и носили с гордостью, ели жареное мясо в «Галеоне» — одном из последних настоящих кафе в стране.
Когда я собрался домой и Коди сказал, что день был прекрасный, райский, могучий, я его чуть в сердцах не обнял. Понял, что пелена спала. Ослеплявшие меня психические створки раскрыты, снова струится свет.
Что запомнилось в том дне — как я видел на матче отцов с их сыновьями и чувствовал себя среди них своим. Как ни больно говорить, но это прямо-таки пьянило.
В подъезде я встретил грузчиков, а потом жильца, который меня доставал. Он пытался скрыться с глаз. Я спросил:
— Что происходит, брат?
«Брат» — это чисто из вредности. Он пытался расправить плечи, но его выдало выражение — смесь страха и трепета.
— Я переезжаю, — сказал он.
Я не унимался.
— Почему?
Он чуть не взорвался от возмущения, но сдулся, сказал:
— Округа уже не та, что прежде.
Я предложил донести коробку, которая была у него в руках, но он в нее вцепился, как в четки на поминках. Заорал чуть ли не в истерике:
— Ваша помощь мне вообще не нужна!
Я улыбнулся ему на ходу, добавил:
— Шли открытку, как доедешь.
Он уставился на меня, и я добил:
— Будет тебя не хватать, брат. Таких тусовщиков еще поискать.
Дал себе новое задание: найти Джеффа и, может, набраться смелости поговорить с Кэти. Это займет мысли. Потом позвонил Ридж и уговорил встретиться за кофе.
Встретились в «Яве», на нейтральной территории. Меня изумило, как хорошо она выглядит в голубом спортивном костюме, как сияют ее глаза и волосы.
— Dia go glor (Слава Богу)… выглядишь отлично.
Она улыбнулась:
— Я кое-кого встретила.
Ей понравилось слышать ирландский, ее родной язык. Она присмотрелась ко мне — а ирландки видят тебя насквозь, — сказала:
— Ты трезвый.
— По крайней мере, сегодня.
Хотел добавить присказку «Еще одна попытка, еще один провал», но больно жалобно звучало. Мы неожиданно прилично поговорили, потом она призналась:
— Никогда не думала, что еще смогу с кем-то встречаться.
И я был рад, искренне. Ее острые углы почти сгладились. Она наклонилась ко мне, сказала:
— Я проверяла… сталкера… Его однажды взяли за владение винтовкой большой мощности, но дело не приняли в суде.
Я пожал плечами:
— Он в прошлом. Его нешуточно спустили с небес на землю. Такие, как он, уходят на дно.
Ее это не то чтобы убедило, она сказала на ирландском:
— Bhi curamach (будь осторожней).
На улице мы встали, удивленные своей близостью. Нарастал холодный ветер. Она заметила:
— Скоро зима.
— Подумаешь, — сказал я.
И она рассмеялась. Потом мы чуть не обнялись.
— Увидимся, Ни Иомаре, — сказал я.
Она кивнула.
— Неплохо бы.
Я шел, набирая скорость, оставляя ее позади. Жутковатый момент: в голове пел Exsultet[40] священник, которого я однажды слышал в Крайстчерче… а женщина позади меня говорила:
— Хосподи, как чудесно-то.
В следующие пару дней не выходил из дома, отключил телефон, не смотрел новости и не слушал радио. Просто хотел отдохнуть, попробовать набраться сил. Занырнул в чтение. Дэвид Гудис, конечно же. Нашел в пачке от Винни Юджина Иззи — его «Вторжения»[41] были втиснуты между «Черной полосой» и «Любимой женщиной Кэссиди».
Если какой-нибудь нуарный автор и умирал нуарной смертью, то это он. Его нашли в Чикаго свисающим из окна четырнадцатиэтажной офисной высотки, в бронежилете. В его карманах были
