Ольга недоуменно пожала плечами.
— А что же ты делал? — спросила она.
— Ничего. Просто лежал и ждал, когда ветер крышу сорвет. Наверно, потом задремал, потому что во сне тебя видел. Будто возишься ты в снегу за сторожкой. Забралась на высоченный сугроб, привстала на цыпочки и тянешься к еловой ветке, а ветка, сухая, рыжая, на дрова только и годится, ветер раскачивает ее из стороны в сторону, и никак ты за нее не ухватишься. А в ногах у тебя козленок топчется, ну, тот, из сторожки, с испачканной мордочкой. Ты ему пальцем грозишь: «Погоди, погоди, и за тебя возьмусь, чтоб не вольничал»… А ветер подхватил тебя, валит с ног, подталкивает к пропасти. Очнулся я весь в холодном поту, рукой шарю, ищу, где ты. Тут молния осветила стекло двери, и вижу, что ты и впрямь от меня уходишь — вязнешь в снегу и уходишь все дальше, дальше, дальше… Я как закричу изо всех сил: «Не бросай меня!»
— Дурачок ты, дурачок, — засмеялась Ольга и погладила его иссиня-черные волосы. — Куда я могла деться, все время с тобой была.
Джордже пытливо заглянул ей в глаза. И вдруг понял, что и ей было жутко, только она никогда не признается.
— Может, споем нашу любимую? — предложил он.
Давай, — согласилась Ольга.
И мягким грудным голосом запела:
Корни любви нас связали с тобой, Ветру ли черному связь разорвать? Мы, как деревья, сплетемся листвой, Так же, как лес, будем крепко стоять.
Машина выбралась из ущелья, миновала заброшенную мельницу и катила теперь по ореховой роще. Утро нахмурилось, солнце спряталось за облака, где-то далеко-далеко в горах лил дождь. Дождь-то как забарабанил, подумал шофер, прислушиваясь. Сейчас Ольга в кабину пересядет Не мокнуть же под дождем, в кузове. Машина-то открытая…
Услышал песню, помрачнел.
Зябко стало, неуютно. Сердце заколотилось, будто бегом на пятый этаж взбежал. На перекрестке чернело распятие с жестяным Христом. «Любовь — святое чудо», — прочитал он над распятием. Любовь? — хмыкнул он. Пишут не к месту! Вот народ, не смыслит… И прислушался к Ольгиной песне. Она и тогда пела, а потом собралась и, не попрощавшись, ушла. Ушла, и все… Сидели они как-то вечером у него на втором этаже, под самой крышей. За балконом тополя тихонько нашептывали о том, что уже подкралась ночь. Лампа под матовым с цветами абажуром освещала только круглый стол, а по углам шевелилась тьма. Ольга встала у балкона и мягким грудным голосом запела:
Как пороша, цветы осенние,Злые годы мечты невинныеЗагубили — осталась боль.
Бесхитростная, словно обыденный деревенский уклад, песня плыла вдаль, не тревожа мягкой сумеречной тишины.
Ольга умолкла и вдруг спросила:
«Мирча, ты меня любишь? А как ты меня любишь, Мирча?»
«Как домовую змейку», — ответил он, глядя в ее пытливые, ожидающие глаза.
«Какую змейку?» — опешила Ольга.
«Дед мне как-то рассказывал, будто в каждом доме змейка живет, умрет змейка — и хозяину конец. Дед каждый вечер ставил на порог чашку с молоком для своей змейки».
«А что тебе еще дед рассказывал?» — с любопытством спросила Ольга, разглядывая у него на шее вьющуюся голубой змейкой вену.
«Много чего рассказывал. Учил, например, в какие месяцы можно на голой земле спать. Говорил, что в те, у которых в названии буквы «р» нету, — в мае, значит, в июне, июле и августе. О звездах много рассказывал — говорил, будто раз в десять лет звезды с месяца снимаются и кочуют. Нам сдается, будто они на том же месте неподвижно стоят, будто крепко-накрепко к небу приколочены, ан нет, они потихоньку да полегоньку кочуют. А ты-то, Ольгуца, любишь меня? Ты меня как любишь?»
Ольга не ответила. Она глядела на себя в зеркало и причесывалась, потом вдела в уши сережки — фиолетовые горошинки на зеленых листках — и ушла.
И больше не приходила.
Звезды с места снимаются, размышлял Мирча. А для чего им с места сниматься? Но ответить не успел. По крыше кабины забарабанили, и мужской голос попросил остановиться. Над тихим озерцом справа белел дощатый домик с резьбой и башенками — турбаза.
Чуть ли не до начала дороги докатил, отметил про себя Мирча, дожидаясь, пока его попутчики слезут. И, не сказав ни слова, не прощаясь, покатил дальше.
Сзади шумел дождь, и казалось, вот-вот его догонит.
1962
Дальняя дорога
В августе 1956 года Хория Ваду вышел из тюрьмы, где просидел девять лет. Был вечер. Шел дождь. Сторожевая вышка зыбилась в тумане. Желтые размазанные огни выделяли из темноты караулку, там прятались часовые, укутанные в навощенные плащи с капюшонами. Ваду молча в последний раз глянул назад и пошел по улице, напоминавшей глубокую канаву с каменными краями, растрескавшимися от времени.
Мокрые плети дикого винограда свисали со стен, били его по плечам и лицу, но он не отстранялся. Под пиджаком он нес лодочку из лыка — подарок повара, отбывавшего срок за кражу со взломом, — и кошку из пакли, склеенной желатиновым клеем. Кошку он сделал сам. Он смастерил ее как-то в обеденный перерыв для трех котят, что нашел в зарослях ивняка. Недавно народившиеся котята были брошены туда околевать от голода, они слабо мяукали и облизывались.
«Черт побери! Вот история! — досадовал дежурный милиционер. — Сделал бы кто-нибудь для них из пакли мамашу— мы пропитали бы ее молоком».
Хория Ваду вызвался сделать кошку. А позавчера в полдень, узнав, что его выпускают, сунул ее в карман. Моя собственная, подумал он. Возьму.
Он прошел всю улицу до самого вокзала. Неподалеку, в большом доме с верандой, играла музыка: видимо, там танцевали. Уж не офицерский ли это клуб? — подумал Хория Ваду, и вдруг ему захотелось войти и сказать офицерам: «Я воспитанник воинской части Хория Ваду, когда вы закончите, я буду натирать паркет!» Сматывайся, парень, тут же оборвал он себя, сматывайся, подальше от греха!
Он отметил билет, зашел в свой вагон и, так как багажа у него не было, остановился прямо в коридоре, держась за никелированный поручень под окном. С тех пор как его отпустили на свободу, он ощущал приятную расслабленность во всем теле и удивительную легкость в движениях. Охваченный детской радостью, Ваду глядел по сторонам. На линолеуме в коридоре отпечатались только его следы. Сбились каблуки, отметил он про себя. Ну да не важно. Главное, что я на свободе. Захочу — растянусь на полке и буду спать, пока не отлежу себе бока. Я на свободе.
Перрон, недавно покрытый асфальтом с круглым орнаментом, легко скользил назад. Будто кусок картона, выходящий из-под пресса. Потом друг за другом проплыли газетный киоск, люк, грязный туннель, уборная, перила железнодорожного моста, четыре раскидистые липы, красная кирпичная стена и тот дом, где танцевали, с высокими, сказочно сверкающими окнами. Хория Ваду успел заметить блестящий кусок паркета, в котором отражался массивный канделябр с хрустальными подвесками. Да, это офицерский клуб, подумал он и содрогнулся.
Шесть лет провел Хория Ваду в казармах; родители его бросили, и он рос при воинской части. Попытался определиться вначале в духовой оркестр (он прекрасно подражал голосам птиц), но не выдержал экзамена. И пришлось ему поступить в шорную мастерскую; там целыми днями он чинил конскую упряжь, плел хлысты или резал кожу на полоски, которыми привязывались шпоры к сапогам. А по субботам, после обеда, шел с дежурным взводом в офицерский клуб натирать паркет для бала. Пол мыли горячей водой, покрывали воском, смешанным с бензином, потом Ваду, самого маленького из всех, вооруженного военной каской и ботинками на резине, укладывали на грубошерстное одеяло. Четыре солдата без сапог, в одних носках, брали одеяло за углы и пускались бегом, волоча его по всему полу. Сделав один такой заход, они с разбегу кидали одеяло что было силы вперед.
«Голову выше! — кричал сержант. — Не вбирай голову в плечи! Выше! Выше!» Это чтобы он ударился о стену каской, а не плечами или спиной, иначе кости разлетятся вдребезги.
Ваду вспомнил, что всегда, как в бреду, разглядывал роспись на потолке: женщина с рыбьим хвостом, дюжина птиц с черными глазами и золотыми перьями… За усердие давали стакан вина и разрешение смотреть на бал сквозь Щель в боковой двери.
— Эх, мать их так!.. — выругался он. — Ведь сколько раз мне в кровь нос расшибали!
И, войдя в купе, лег спать.
Утром он сошел на полустанке, за деревьями тянулись лоскутья виноградников, вдалеке, окутанные туманом, плавали горы. От прохладного, благоухающего сеном воздуха зачесалось порезанное лицо — в полночь, проснувшись, он отправился в уборную и побрился. Холодновато здесь, подумал Ваду. Видно, прошли ливни! И запахнул поглубже пиджак. Стая скворцов прыгала по черепичной крыше. Во дворе, где жил дежурный по станции, на проволоке бились под ветром пеленки. Хория Ваду посмотрелся в окно станции и сокрушенно покачал круглой бритой головой. Суконный костюм на нем был прочный, но галстук пришлось отдать за десяток сигарет, и воротничок рубахи, скрутившийся как лист кукурузы в засуху, криво сидел на худой негнущейся шее. Когда раздобуду побольше денег, куплю себе галстук на резинке, с двойным узлом, узкий, как штык, решил Ваду и направился к груде дынь, возвышавшейся у погрузочной платформы. Лодочку из лыка он запихнул за пазуху. Самодельная кошка высовывала голову из кармана брюк.
