язык превосходит дебильные идиомы их подопечных. Многие, возможно, предпочитали его. Не ограничиваясь предположениями, можно найти примеры - Ардеш, Аллье, в Лимузене, где священник просто заявил, что если он хочет, чтобы прихожане его понимали, то должен читать проповеди на языке патуа. Некоторые священники с трудом овладевали местным языком, но были вынуждены использовать его. С этой проблемой, похоже, столкнулись и облаты, отправляемые на проповеднические миссии. Даже министерство культов признавало, что во Франции есть районы, где священник может быть вынуждены использовать местный диалект. Отец Лемир, как мы помним, был вынужден выучить фламандский язык, чтобы выполнять свою работу. Вполне возможно, что он предпочел бы избавить себя от этого. В любом случае, там, где публика предпочитала французский язык, она была удовлетворена: людям предоставлялся выбор мессы с проповедью на французском или патуа в зависимости от их предпочтений.
На рубеже веков эта практика резко сократилась, отчасти под давлением властей, но в основном потому, что в этот период произошел триумф французского языка. В 1901 г. газета La Semaine religieuse из Ауша сетовала на то, что катехизис на гасконском языке, а также гомилии и проповеди на гасконском языке, которые на протяжении всего XIX в. значительно превосходили проповеди на французском языке, ушли в прошлое на арманьяке. После этого проповеди на французском языке, "которыми отмечались особенно торжественные случаи", становились все более обыденными в этом регионе.® В Бретани, напротив, многие священники отказывались соблюдать правительственный запрет 1902 г. на проповеди и катехизисы на бретонском языке; только в Финистере 51 священнику было приостановлено жалование.* Только когда и где французский язык получил достаточную поддержку, духовенство перешло на него. Церковь отражала региональные условия, но не создавала их.
После того как patois стал предметом всеобщего презрения, его судьба была предрешена. После 1890-х годов он все больше отвергался молодежью, особенно девушками и женщинами, которые должны были стать активными носителями языка, который рассматривался как знак перерождения и эмансипации. Такое же презрение к patois росло и среди тех, кто улучшил свое положение или стремился к этому. Проницательный офицер эпохи Реставрации предсказывал: "Le discrédit du patois est l'effet naturel du progrés du luxe et de la civilisation des capitales..., qui s'étendent peu 4 peu jusqu'a leurs extrémités". Постепенно это происходило медленнее, чем некоторые ожидали. В Лантенне (Дуб), сельскохозяйственной деревне в 21 км от Безангона, говорят, что в 1896 г. 177 из 195 мужчин и 163 из 197 женщин все еще говорили на патуа; во время войны 1914 г. все лантенские мальчики на фронте говорили только на патуа. И все же, спустя столетие после упомянутого офицера, Огюст Брюн мог заметить: "Кто одевается как в городе, тот и говорит как в городе". Новый образ жизни, новый образ речи".
Что все это означало, как отразилось на людях?
Местные языки не оставались неизменными вплоть до XIX века. Они развивались под влиянием моды, нужды или того и другого, как бы ни были изолированы регионы, где на них говорили. Когда после XIV-XV веков местные правящие классы перестали относиться к речи Oc как к литературному языку, когда города, потерянные для Oc, но еще не выигранные для Франции, перестали быть объединяющими центрами для сельской речи, партикуляризм взял верх. Чем более самодостаточным был регион, тем выше была вероятность развития в нем собственного диалекта. Относительное богатство могло сработать в этом направлении так же легко, как и бедность и изоляция. Богатая Лимань, где каждая деревня была практически самодостаточна, сохраняла свою речь и уклад дольше, чем бедные горные районы, жители которых были вынуждены переезжать с места на место и несли в себе культуру внешнего мира.
К 1848 г. многие бывшие языки освободились от всех дисциплин, поддерживающих язык, и превратились в то, что революционеры называли жаргонами: не закрепленные письмом, игнорируемые литературой, без формальной структуры и грамматики. Именно тогда они попали в поле зрения интеллектуалов, поэтов и лингвистов, которые попытались их упорядочить и возродить. Но было уже поздно: условия работали против диалектов, так же как и официальные кампании против них могли быть успешными только при наличии соответствующих условий.
Социальная функция языка заключается в том, что он позволяет членам общества понимать друг друга. Когда национальное общество стало более значимым, чем различные местные общества, национальный язык смог, наконец, преодолеть своих местных конкурентов, а также другие партикуляризмы. Однако то, что получилось, не всегда было по-настоящему национальным. В частности, в центре и на юге страны возникла целая серия компромиссов между официальным или школьным французским языком, с одной стороны, и местной речью, с другой: буферы между патуа и французским, использование обоих, применение структур и акцента патуа к французскому, изменение значения терминов для использования их в жаргоне, который варьировался от французизированного патуа до патоцанского французского, солянка, которую ее пользователи точно назвали carroun (maslin), смесь пшеницы и ржи, которую французы называют méteil. Этот региональный или местный французский язык содержал выражения, которые смущали чужаков, но которые все местные жители употребляли естественно и считали французскими. Характерно, что в него входили термины патуа, обозначавшие занятия и предметы, свойственные данной местности - меры, игры, ремесла и их инвентарь. Одним словом, он выполнял важнейшую функцию всех вернакуляров - отражал местную действительность.
Именно тот аспект, который делал местный французский язык непрозрачным для посторонних, делал его люми-несцентным для тех, кто был знаком с опытом, который он отражал, и помещал его в широкий контекст смежных значений. Например, в Форезе, где производство гвоздей было важной отраслью промышленности, сильфон (Ja mantcha, от ранних моделей, выполненных в форме хвоста или шлема) фигурировал в локусах, которые имели смысл только для тех, кто был знаком с их более широким значением. Болезнь, например, превратилась в "плохой мех". Поскольку мехи делались из кожи, а крысы были их злейшими врагами, крысиного нашествия боялись особенно сильно, и крысы играют в форезских поговорках и фольклоре более значительную роль, чем в фольклоре других регионов, кишащих крысами.
Там, где, как на большей части юго-запада, орехи одновременно употреблялись в пищу и из них делали масло (используемое не только для приготовления пищи, но, что еще важнее, для освещения), орехи на дереве, которые собирали для масла, имели одно название, а те, которые падали или сбивались для употребления в пищу, - другое". Подобные термины выходили из употребления вместе с отражаемой ими практикой, как и лексика пастушеской жизни в Пиренеях, очень богатая и старая, выражающая детальный уход за овцами, когда шерсть приносила хороший доход. Когда низкокачественная
