не смысл фразы. Пожилые люди, так же ограниченные школьным французским, в большинстве случаев испытывали бы те же проблемы с восприятием, скажем, новостной заметки. Интеллекта недостаточно для того, чтобы обеспечить усвоение идей в чуждой среде. Все знаки, которые мы читаем, будь то буквы, слова или простые изображения, - это символы, референция которых более или менее знакома, а значит, более или менее легко регистрируется и осмысливается. Крестьянскому читателю приходилось осваивать не только труднодоступный французский алфавит, орфографию и грамматику, но и те референты, которыми они должны были служить, т.е. символы чужой культуры.
Слово вызывает образ или целую россыпь образов, и могут возникнуть серьезные проблемы с адаптацией, когда слово, знакомое в родной речи, в другой имеет совсем другие коннотации, как это было, в частности, со словом rentier, которое на юге обозначало не того, кто собирает ренту и живет на нее, а того, кто ее платит. Даже на уровне практической целесообразности могут возникнуть трудности ментальной адаптации, когда объект, наделенный определенным полом или индивидуальностью в одном понимании, в переводе должен получить другое. Гастон Бонёр приводит яркую иллюстрацию этой проблемы, связанную с рекой Ауде. В местном жаргоне река рассматривалась не как объект, а как лицо. Соответственно, при обращении к ней никогда не использовался артикль: ехали в Ауде, говорили, что Ауде высокая, что Ауде рычит и т.д. Для того чтобы добавить маленький артикль, нужно было переломить весь менталитет. Неудивительно, что и дети, и взрослые с трудом справлялись с таким языком.
язык, который был не только чужим сам по себе, но и представлял собой чужое видение. Школьный учитель, рассказывая о преподавании французского языка в своей сельской школе в Арьеже, заметил, что люди склонны думать, что городские дети умнее или быстрее соображают, чем сельские, а на самом деле городские дети постоянно слышат французскую речь, а сельские - нет. Можно добавить, что вся система координат также была разной".
На втором этапе, когда французский язык был усвоен более полно, эффект мог быть еще более отчужденным, поскольку новичок переходил от точки, где слова были близки к обозначаемым ими предметам, к точке, где они были далеки друг от друга. Французский язык, в котором абстрактные термины предпочитаются конкретным, отказывается от точечных ссылок и аналогий в пользу натянутости. Он рафинирует язык, устраняя детали, которые так важны в народной речи, и огромное разнообразие специфических и описательных терминов, процветавших в patois. Он предпочитает интерпретировать, а не описывать реальность, выражать идеи, а не просто сообщать факты. Соответственно, это приводит к тому, что пользователь начинает придавать меньшее значение тому, что происходит, и большее значение тому, почему. Культурное оснащение, в котором слова превалируют над вещами, может быть приемлемым для общества, в котором необходимость и непосредственный опыт играют второстепенную роль или которое научилось приспосабливать свои идеи к такому образу мышления. Для более простых умов, работающих в суровом, конкретном мире, такие имплицитные ценности могут только смущать, если не быть полностью отчужденными.
Язык - один из приемов освоения действительности. Местные диалекты осваивали повседневный мир крестьянского опыта, персонифицировали его в деталях, справлялись с ним. По мере того как городская речь вытесняла эти диалекты, привычное становилось чужим. Новая речь, новые слова, новые формы не позволяли так же легко и сразу участвовать в ситуациях, которые время и привычка сделали привычными, а слова, так сказать, приручили. Новые слова были более абстрактными. Ценности и идеи, которые они отражали, были более далекими. Чтобы восстановить контакт с объектами и впечатлениями, требовались интеллектуальные усилия. Эта необходимость перенастройки обусловила определенную робость - дикость, о которой мы слышим, - не только в публичном выражении, но и в частном принятии нового мира, который сильно отличался от старого.
"Сейчас, - говорил отец Горс о своем Коррезе эпохи fin-de-siécle, - у крестьянина нет языка, который бы ему служил. Патуа он не выучил, ему даже не хватает слов, чтобы выразить свою мысль. А когда он их использует, то это абсурд. Он не знает, что они означают. Французский, на который его грубо бросают... заставляет его забыть свой лимузенский язык, но не проникает в него".
Конечно, не все французские крестьяне пережили столь болезненный переходный период. И если в некоторых частях Франции этот переход и причинял боль, то лишь в течение ограниченного времени - хотя и более длительного, чем в таких странах, как США, где перестройка была менее затяжной и более резкой. Но этот опыт накладывал отпечаток на сознание многих поколений. Его высшая точка, пришедшаяся на конец XIX века, была также высшей точкой политического и социального развития. И его дети, подобно дочерям и сыновьям американских имми-грантов, встретили великий вызов Первой мировой войны со стойкостью.
Глава 7. ФРАНЦИЯ, ЕДИНАЯ И НЕДЕЛИМАЯ
Большой совет, который необходимо дать историкам, состоит в том, чтобы различать вместо того, чтобы путать; поскольку, 4 не будучи разнообразными, они не являются истинными. Но, к сожалению, медиократические души стремятся к единообразию.
-ОГЮСТЕН ТЬЕРРИ
Когда Франция стала единым целым? Конечно, мы это знаем. Сорок королей усердно трудились над этой задачей, но именно Революция завершила ее: отменила местные особенности, создала национальное единство, более прочное и компактное, чем когда-либо знала любая другая нация. К 1808 году, как утверждал Ипполит Тэн в своем предисловии к книге "Истоки революции во Франции", "все черты Франции" были "установлены и определены". Именно этому учили школьные учебники Третьей республики: один народ, одна страна, одно правительство, одна нация, одно отечество". Именно это утверждали и продолжают утверждать исторические исследования, аксиому которых совсем недавно повторил Альбер Собуль: "Французская революция завершила формирование нации, которая стала единой и неделимой".
Это национальное единство воспринимается как выражение общей воли - общей воли французов быть французами, достичь состояния, которое было предначертано им самим (что выражается в использовании термина reunite, когда речь идет об аннексии различных территорий, которые "осуществили неведомое им самим истинное стремление"). Задолго до того, как Революция сформулировала и отладила условия общественного договора, жители страны под названием Франция достигли духовного единства, которое является необходимой предпосылкой государственности: "общность чувств и идей в отношении некоторых фундаментальных проблем, определенная идентичность в восприятии внешнего мира, классификации его объектов, упорядочении ценностей, словом, определенное единство духовной ориентации, некий общий дух". Речь идет не только о политических или административных структурах, но и о единстве ума и чувств, явном или неявном. Нация, в последней инстанции и в самом главном, - это культурная единица. Именно в этом отношении ее и следует рассматривать.
