– Сейчас я назову три предмета, – произносит он. – Я хочу, чтобы вы назвали их в обратном порядке. Поезд, ананас, молоток.
– Молоток, – повторяю я. – Молоток.
Какие там еще были слова?
– Молоток…
Мои записи лежат в сумочке. Она лежит под стулом, и я тянусь за ней. Начинаю перебирать записи, но не могу найти нужный ответ. Вместо этого я нахожу пластмассовую лягушку.
– Будет лучше, если вы не станете пользоваться записями, – говорит доктор.
Все правильно, в любом случае толку не будет, но я все равно не могу найти ничего нужного. Хотя мне попадает в руки записка про Элизабет. В ней написано, что она исчезла. Написано «где она?». Вот это настоящий вопрос. Почему доктор не задаст его?
– А теперь я хочу, чтобы вы посчитали от ста и обратно, каждый раз вычитая число «семь».
Я удивленно смотрю на него.
– Миссис Стенли, значит, так, начнем. Сто, девяносто три, восемьдесят шесть и так далее. Понимаете меня?
– Я понимаю, доктор, но я вряд ли смогла бы это сделать, будь я даже в вашем возрасте.
– Прошу вас, попытайтесь.
Он уже смотрит в свои бумаги и делает какие-то записи. Я должна вспомнить что-то еще, а эта чушь мне мешает.
– Сто, – начинаю я, – девяносто три… девяносто два… девяносто один?
Я знаю, что ошиблась, но не могу понять, в чем именно.
– Вы можете назвать в обратном порядке три предмета, которые я назвал только что?
– Три предмета, – повторяю я, не вполне уверенная в том, что означают эти слова, потому что мне приходится ломать голову над другой, очень важной вещью.
– Это не важно. Как мы называем это? – спрашивает он и указывает на телефон.
– Телефон, – отвечаю я. – Вот в чем дело. Элизабет не позвонила мне по телефону. Давно не звонила. Я даже не знаю, как долго.
– Мне очень жаль, – говорит доктор. – А вот это? – Он берет в руки что-то, но не называет имени Элизабет.
Эта вещь маленькая, она сделана из дерева. Он крутит ее в руке, так, как мы когда-то делали в школе; это такой фокус, как будто эта вещица мягкая и гибкая. Но я не помню, как она называется. Не ручка.
– Поднос, – говорю я и чувствую, что ошиблась, но назвать правильное слово все равно не могу. – Поднос. Поднос.
– Ну, хорошо, не беспокойтесь. – Врач кладет эту вещь на стол и берет лист бумаги. – Возьмите это в правую руку, – предлагает он мне.
Я тянусь за листом. Смотрю на него, затем на доктора. Проверяю обе стороны листа. На них ничего не написано. Опускаю бумагу себе на колени. Доктор перегибается через стол и берет ее, после чего возвращает его в стопку на столе. Затем поднимает карточку, на которой написано: ЗАКРОЙТЕ ГЛАЗА. Начинаю думать, что доктор тронулся умом. Я рада, что здесь не одна, что со мной Хелен. Он кладет карточку на стол и протягивает мне новый лист бумаги и ту самую вещицу. Тонкую вещицу, сделанную из дерева.
– Мне хотелось бы, чтобы вы написали для меня какое-нибудь предложение. На любую тему. Оно может быть ни о чем, но должно быть законченным.
Моя подруга Элизабет исчезла, пишу я. Сидящая рядом со мной Хелен вздыхает.
– Карандаш, – говорю я, отдавая его доктору.
– Да, верно. Прекрасно. Оставьте его пока себе. Я хочу, чтобы вы мне что-нибудь нарисовали. Нарисуйте мне циферблат часов. Сможете?
Он протягивает мне дощечку и предлагает положить на нее лист, чтобы мне было удобнее. Начинаю водить грифелем по бумаге, но моя рука слегка дрожит, и у меня выходит не очень красиво. Линии получаются не такие ровные, как мне хотелось бы. Так бывает, когда рисуешь, глядя в зеркало. Я уже забыла, каким должен быть рисунок, однако неровные круги напоминают мне лягушку, и поэтому я придаю рисунку ее очертания. Добавляю ей большие круглые глаза и самодовольную улыбку, а потом, когда карандаш соскальзывает, – волосы и бороду. Кладу рисунок на стол. Доктор может сделать с ним все, что хочет.
Он что-то пишет в своем блокноте. И это продолжается бесконечно. Даже не поднимает голову и ничего не говорит. Наверное, он тоже старается записать что-то важное, чтобы не забыть. На его столе лежат какие-то предметы, круглые и мягкие, их тонкие стебельки торчат из-под коробки с бумажными носовыми платками. Не могу вспомнить, как это называется, но знаю, для чего они нужны. Я беру одну из этих штуковин и подношу к уху, но ничего не слышу.
– Не такая хорошая, как раковина, – замечаю я.
– У меня сейчас нет плеера, – отвечает доктор, продолжая писать в блокнот. – Любите слушать музыку? Как вы думаете, это вам поможет?
– Я не знаю.
– Может быть, ваша дочь найдет что-то такое, что вам понравится. Что вы любили слушать в детстве?
– Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, – отвечаю я.
Доктор поднимает голову. Хелен замирает.
– Ха-ха-ха-ха-ха.
– Мам, что случилось? – Хелен хватает меня за руку, ее лицо становится белым.
Я начинаю смеяться, но в этот раз уже по-настоящему.
– «Ария с шампанским», – поясняю я. – Ха-ха-ха-ха-ха.
Это была пластинка Дугласа. «Ария с шампанским» в исполнении Эцио Пинцы [4], точнее, ария Дон Жуана из моцартовской оперы. Мне нравилось название и нравилась сама ария, но больше всего нравился смех в ее конце. Это была одна из первых пластинок, которые ставил нам Дуглас, еще до того, как Сьюки вышла замуж. Самой первой была запись Джона Маккормака [5]«Приди в сад, Мод», и она удивила меня, потому что в ней звучало мое имя. Меня уже раньше – в школе – заставляли учить наизусть строчки этой поэмы, так что мне было куда интереснее открыть для себя что-то новое.
Как только Дуглас поселился у нас, мы сразу заметили среди его вещей граммофон. Позднее, после моих назойливых просьб, сестра попросила у него разрешения заходить в его комнату и слушать пластинки. Это был переносной проигрыватель, похожий на чемоданчик, обтянутый зеленой кожей [6]. Мне он казался фантастически красивым. Особенно мне нравились маленькая пачка граммофонных иголок и щеточка для удаления пыли с хрупких пластинок. Нравилось также вставлять иголку в головку звукоснимателя. И кстати, у Дугласа оказалось вещей больше, чем я ожидала. Вы слышали о людях, которые после бомбежки оставались только в том, что на них было надето, потому что лишились всех вещей? Именно по этой причине я всегда старалась ходить в моей самой лучшей одежде. Но у Дугласа были книги, и инструменты, и по меньшей мере два десятка пластинок.
Мы сидели в его комнате и слушали музыку. Солнечные лучи падали на половицы и на ковер. Однажды услышав «Арию с шампанским», я заставляла его ставить эту пластинку по нескольку раз подряд. Я лежала на ковре и смеялась вместе с финалом арии, смеялась, держась за живот, чувствуя, как у меня от смеха болит диафрагма. Я помню запах теплой пыли и уксуса, который мама добавляла в воду при мытье полов.
У меня до сих пор сохранилась эта пластинка, которую Дуглас несколько раз подряд ставил мне, но я уже давно ее не слушала. У нас здесь нет граммофона, поэтому нет и того, что можно было бы на нем слушать.
После первого концерта, устроенного для меня и моей сестры, я часто тайком заходила в комнату Дугласа, чтобы послушать пластинки. Я знала распорядок его дня так же хорошо, как и отцовский. С молочной фермы на Саттон-роуд он шел через вокзал к отелям на вершине холма. Я знала, в какое время он находится дальше всего от дома и когда он не сможет неожиданно вернуться. Чтобы приглушить звук, я засовывала в раструб пару шерстяных носков и проигрывала «арию с шампанским» раз за разом, чувствуя, как от смеха у меня начинает тянуть живот. Я частенько делала это, когда поправлялась после болезни, после того как исчезла Сьюки, и копалась в его личных вещах, открывая ящики шкафа. Заметив, как Дуглас обыскивал чемодан Сьюки, я решила, что так будет справедливо. Но его одежда была аккуратно сложена, книги в образцовом порядке расставлены на полке, и из них не торчало никаких закладок или бумаг. Так что я не нашла в его вещах ничего особенного.
Лишь однажды, уже выходя из его комнаты, после того как потрогала граммофон, покопалась в коробочке с иголками и пролистала собрание сочинений Диккенса, я заметила в углу зонтик. Старый черный зонтик. Он был очень похож на зонт сумасшедшей. Воспоминание о том, как она преследовала меня, было настолько ярким и живым, что я невольно вскрикнула. Я тут же почувствовала себя удивительно глупо и поспешно закрыла за собой дверь, радуясь тому, что никто не заметил, как я заходила к нашему жильцу.
Кэти принесла плоский серебристый компьютер. Из него торчат провода, и он напоминает садовый куст, наспех посаженный посредине кухонного стола. Внучка возится с динамиками и какими-то другими устройствами, стараясь заставить их работать. Я же пытаюсь сосредоточиться на буклете, зажатом у меня в руке. В нем фотографии мозга и рисунки – пожилые люди наклонились друг к другу и улыбаются. Я знаю, что должна прочитать эту книжечку и понять ее содержание, но никак не могу сосредоточиться. В хлебнице лежит свежая буханка хлеба.
