спросил он.
— С мисс Хейз? Конечно, нет! Что знает об этом мисс Хейз?!
— Потому-то ваш дядя полагает, что я как врач вполне подхожу для этой задачи.
— Какой задачи? — спросила Рене в растущем смятении.
Доктор опять побарабанил пальцами по папке на столе.
— Задачи проинструктировать вас касательно человеческой анатомии.
У Рене закружилась голова, на миг ей показалось, она вот-вот потеряет сознание.
— Дядя часто говорит, я мало что знаю, доктор Лиман. И что до анатомии, это безусловно правда. Но в то же время я не вижу необходимости, чтобы вы инструктировали меня по этому поводу.
— По распоряжению вашего дяди, — сказал доктор с глубоким вздохом, — я принес фотографию, которую обязан показать вам.
— Фотографию чего? — спросила Рене, со смесью отвращения и зачарованности наблюдая за пальцами доктора на папке.
— Фотографию… ну, скажем… уникальной анатомической особенности вашего дяди, — сказал доктор, открывая папку, — …в состоянии… ну, скажем, в особом состоянии. — Жестом профессионального банкомета доктор извлек из папки фотографию, и та скользнула прямо к Рене. Она посмотрела на нее с выражением растущего ужаса. — В состоянии полного возбуждения! — сказал доктор почти победоносно, наконец-то освободившись от ужасной обязанности.
— Господи! — сказала Рене, не сводя глаз со снимка. Это определенно тело ее дяди, хотя головы на фото не было. — Господи!
— Как видите, мадемуазель Рене, — продолжал доктор, — ваш дядя чрезвычайно мужествен, его член настолько хорошо развит, настолько силен, что нередко у него возникают серьезные трудности с проникновением… ну, скажем так, лишь очень немногие вагины способны вместить такой необычный размер. Порой он повреждает матку тех, в кого пробует войти.
Теперь Рене не сомневалась, что потеряет сознание, не только от зрелища самой фотографии и от слов доктора и его ужасных волосатых пальцев, но от самой мысли, что вот-вот упадет в обморок посреди такого разговора, когда и предположить невозможно, что будет дальше.
— Зачем вы мне это говорите, доктор? — все-таки сумела спросить она. — Зачем показываете мне это фото?
— Ваш дядя желает, чтобы вы поняли: его член живет сам по себе, порой ему безумно трудно противостоять очень юным женщинам, когда они так красивы и хорошо сложены, как вы, мадемуазель Рене. — Доктор начал потеть. — Однако он сознает, что вы слишком молоды и слишком неопытны, чтобы понять, может ли он или нет жениться на вас. И это чрезвычайно его беспокоит.
— Я правда не понимаю, о чем вы, доктор, — сказала Рене, от чесночного запаха докторского пота ей стало совсем худо. — Кажется, мне дурно.
Пошатываясь, она встала из-за стола, доктор тоже встал. И неожиданно волосатые руки обхватили ее за талию, потянули к себе.
— Я не настолько большой, как ваш дядя, мадемуазель Рене, — сказал доктор. — И полагаю, если — исключительно ради медицинской науки — испытаю вас с помощью моего собственного, менее мощного члена, мы все получим ценную информацию о ваших размерах, а стало быть, о вашей способности вместить вашего дядю, когда придет время.
— Вы с ума сошли? Вы все с ума сошли? Уберите руки! — Инстинктивно она сжала кулак и ударила доктора по лицу. Он выпустил ее, отпрянул назад и схватился за нос, из которого текла кровь.
— Мадемуазель Рене, прошу вас! — воскликнул доктор Лиман. — Не знаю, что на меня нашло. Наверно, я возбудился от нашего разговора. Прошу вас, не говорите дяде. Он меня убьет!
Но Рене уже выбежала из хижины. Отвязала лошадь, вскочила в седло, пустила лошадь галопом. И остановилась только у Нила, спешилась и села на берегу, пытаясь осознать все, что только что видела и слышала. В целом свете определенно не было никого, с кем бы она могла это обсудить, меньше всего с мисс Хейз, которой при ее цинизме касательно морали французов в самом страшном сне не приснилось бы ничего подобного. Рене думала о дяде, о его поцелуях, о ласках, о его «я люблю тебя», думала о ночах, когда прижималась к нему, чувствовала его тепло, его твердость, прижатую к ее телу. Конечно, она немного познакомилась с возбужденным мужским достоинством, тогда, в конюшне, с парнишкой Жюльеном. А в детстве иной раз видела Габриелеву «штуку», как она мысленно ее называла, подглядывая в щелку египетского сундука за дядей и матерью. В недавние времена она даже иной раз касалась этой штуки ночью, когда ворочалась во сне, хотя они никогда об этом не говорили. Но еще до того, как волосатые пальцы доктора показали ей откровенную фотографию, Рене поняла, что после первого кровотечения, обозначившего, что она стала взрослой, все изменилось меж нею и Габриелем. Но теперь, увидев доказательство его новых намерений по отношению к ней и услышав докторское описание повреждений, какие может причинить эта штука, она вдруг оказалась совершенно потрясена. Она не хотела выходить замуж за дядю, хотела, чтобы все между ними оставалось как раньше. И все же любила его, любила запах его кожи, любила его силу и жестокость.
Теперь, когда она сидела на берегу Нила, глядя на разноцветные паруса проплывающих мимо лодок и вдыхая тучный запах реки, бешеное сердцебиение стало понемногу утихать, она более-менее успокоилась. Уже с некоторого отдаления она снова увидела перед собой фото безголового дяди — пожалуй, как бы метафору огромного члена, жившего, как сказал доктор, «сам по себе». Думала о дяде и докторе, как они тайком готовились к этому моменту, организовывали съемку, дядя возбуждал себя, а доктор Лиман стоял за камерой. Думала о нелепом потном докторе, пахнущем чесноком, волосатыми руками хватающем ее за талию, уговаривающем «попробовать» ее своим менее внушительным членом, — исключительно в интересах медицинских исследований, конечно. Рене вдруг осознала, до чего же мужчины смешны, и безудержно расхохоталась. Она чувствовала себя самой старой и самой умудренной четырнадцатилетней девочкой на свете, и жизнь вновь казалась ей чудесным приключением, которое стоит пережить.
Подстегнутая новым ощущением свободы и веселья, Рене решила заехать в ближнюю арабскую деревню, дядя запрещал ей там появляться, и, инспектируя плантации, они неизменно объезжали ее стороной.
По стечению обстоятельств была Аль-Хиджра, исламский Новый год, первый день месяца мухаррама, и Рене въехала в деревню, как раз когда феллахи спешили с полей домой, проголодавшись после долгих трудов на пашу Габриеля. Работники по обычаю совершили омовение, и женщины в чадрах принесли большие блюда, полные печений, фруктов и овощей, а воздух полнился чудесными ароматами мяса, жарящегося на углях, прямо под открытым небом. Жаровни ярко пылали в лучах закатного солнца, джезвы пряно благоухали мавританским кофе. Повара суетились вокруг огня, иные люди ритмично били в дарабуки, посылая весть на языке, которому гулко отвечали
