Слушать не слушала, а кое-что уловила.
– Малышей всегда жалко, – произнесла она с грустью и снова умолкла.
Замолчала и Матрона. Надо было продолжать разговор или начать новый, но она не знала, о чем.
– Матрона, – услышала она через некоторое время. Жена Доме отложила, наконец, нож, села на стул и смотрела прямо на нее.
Она тоже прервала работу.
Обе волновались, и каждая чувствовала волнение другой.
Жена Доме хотела что-то сказать, но никак не могла решиться, боясь зайти так далеко, что вернуться назад уже будет невозможно.
Матрона же страшилась разоблачения, и ей оставалось только ждать.
– Если бы ты встретила сегодня своего сына, – глухо, невыразительно начала жена Доме, – если бы встретила, ты бы узнала его?
Матрона ждала этого, но все же растерялась.
– Узнала бы, говоришь? – словно желая удостовериться в услышанном, спросила она.
– Да.
Ей не хотелось торопиться с ответом. Сначала надо было понять, почему жена Доме спросила об этом – из праздного любопытства или по делу.
– Кто знает. Как сказать, – пожала плечами Матрона. – С тех пор, как я потеряла его, прошло сорок лет. Остаются ли у мужчины в таком возрасте какие-то детские черты?
Если до сих пор жена Доме сдерживалась, то теперь заторопилась вдруг, будто прорвало ее.
– А может, у него был какой-то знак, который остается на всю жизнь? Тогда ты могла бы сказать, если заприметишь кого-то: осмотрите-ка его, может, у него в таком-то месте такая же отметина, как у моего сына? Может, он и есть мой сын? – жена Доме уже не пыталась скрыть волнения.
Матрона же тянула время, стараясь успокоиться и быть готовой к любому повороту.
– Отметина, говоришь?
– Да, да. Какой-нибудь знак. Родимое пятно, или шрам, сама понимаешь.
Жена Доме, не мигая, смотрела ей в глаза, словно предупреждая: не надейся обмануть меня, как бы ты не хитрила, я все прочитаю в твоих глазах. Матрона тоже не отводила взгляд, будто отвечая: читай, если умеешь, там все написано. Взгляд-то она держала, но и с волнением едва справлялась, боясь выдать себя и в то же время понимая, что лучшего случая узнать что-либо ей может и не представиться. Жена Доме, говоря о знаках и отметинах, конечно же намекала на родимое пятно над левой бровью своего мужа, пятно, похожее на гусиную лапку. Оно было на виду и само просилось на язык. Но шрам…
– Нет, не было никаких отметин, пасть бы мне жертвой за него. Чистенький был, как белый ягненок… Если бы что-то такое было, какойто знак, как ты говоришь, я бы по одному обошла всех людей, всех до edhmncn – в каждом селе, на каждой улице, я бы нашла его, будь хоть какая-то примета.
– Даже шрама нигде у него не было? – настаивала жена Доме. – Дети же бегают, играют – долго ли пораниться?
– Шрам, говоришь? Шрам у него был, взять бы мне его болезни, но за столько лет вряд ли от него остался какой-то след, что там еще можно увидеть? – она говорила, будто только сейчас вспомнив о шраме и опечалившись, а сама внимательно следила за женой Доме, за каждым ее движением.
– Какой шрам? – спросила та в нетерпении.
– Шрам от раны, – не торопясь, словно продолжая вспоминать, произнесла Матрона.
– Где? В каком месте?
– На ноге.
Жена Доме вздрогнула:
– На ноге?!
Тут уж Матроне настал черед схватиться за сердце. Теперь она знала, что у взрослого Доме есть шрам на ноге, не зря его жена так дернулась. Чтобы успокоить ее, Матрона, помедлив немного, сказала:
– На правой стопе, на самом подъеме. – Она помолчала, соображая, стараясь придумать что-то правдоподобное, и продолжила, горестно покачав головой: – Корова ему на ногу наступила. Рана вроде и небольшая была, а заживала плохо, наверное, грязь в нее попала. Он сильно хромал, бедный…
– Но рана все-таки зажила? – допытывалась жена Доме. – Он поправился?
– Кто знает? Пока был со мной, рана еще гноилась. Да и после вряд ли зажила сразу… Наверное, он так и остался хромым.
Разговор закончился, и они умолкли, задумались, не зная, как быть. Чтобы оправдать наступившее молчание, обе принялись за работу, однако вскоре – и тоже разом – остановились, глянули друг дружке в глаза и смутились, чувствуя каждая неправду другой, а уж свою – тем более. И в то же время обе понимали, что их отношения так или иначе в самом скором времени отразятся на семье, в которой свела их судьба, а значит, надо отбросить в сторону недомолвки и поговорить по душам. Однако думать об этом было намного легче, чем продолжить разговор, но уже без недомолвок, хитростей и словесных ловушек. Они тяготились не только затянувшимся молчанием, но и взаимной неприязнью, которая возникнув, казалось бы, из ничего, росла и ширилась в тишине невеликого пространства их общего дома. Каждой хотелось преодолеть себя, сделать первый шаг к сближению, но обе не решались, не зная, что именно надо сделать и как это будет воспринято. Кто знает, сколько бы они еще молчали, если бы на веранде не послышались чьи-то шаги – тут они облегченно вздохнули.
Их спасительницей оказалась Белла. Она принесла войлочную подстилку, бросила ее в угол и устало, будто через силу, произнесла:
– Мама…
– Что с тобой, дочка?
– Я хочу пойти на речку, к папе.
– Иди, конечно, кто тебе запрещает, – улыбнулась жена Доме. – Или ты хочешь, чтобы я отнесла тебя, как ребенка, на руках?
– Я боюсь сельских собак. И дедушка сказал… – Белла замялась.
– Что сказал дедушка?
– Чтобы я кого-нибудь послала к источнику, за минеральной водой.
Жена Доме рассмеялась, и девочка притихла, нахмурившись.
– Пошли, конечно, кого-нибудь, – продолжала смеяться ее мать. – Сама видишь, тут полон дом людей, и все помоложе тебя. Кому хочешь, тому и приказывай…
Матрона прислушивалась к их разговору и, радуясь девочке, самому ее появлению, так вовремя разрядившему обстановку, думала о чистоте и наивности детской души, о том, как душа замутняется с возрастом, и человек, начиная творить свой быт, очень быстро теряет ощущение света и радости жизни.
Между тем курица была уже общипана и, положив ее в кастрюлю, поставив на огонь, Матрона сказала:
– Я схожу, принесу воды. Да и овец пора проведать. – Она улыбнулась жене Доме: – А ты оставайся, свари курицу… Пойдем, Белла.
11
До полудня было еще далеко, но солнце припекало так, что и легкий ветерок обдавал жаром.
Белла достала из отцовой машины широкополую шляпу, Матрона взяла большой кувшин, и они тронулись в путь – вдоль реки, вверх по ущелью.
Источник был на том берегу, и Белла собралась перейти речку, прыгая с камня на камень, и уже разулась, чтобы не намочить тапочки, но Матрона, глядя на ревущую, беснующуюся воду, остановила ее, решив подняться выше, где был мосток – два переброшенных через реку бревна. Пройдя немного, они увидели недалеко от берега чью-то пустую машину. Ни Аллы, ни Доме нигде поблизости не было.
– Наверное, они поднялись еще выше, – сказала Матрона. – Доберемся до источника, попьем воды, оставим там кувшин и пойдем их искать.
Они перешли по бревнам через реку, и Матрона остановилась: она лишь ndm`fd{была у источника и не помнила, по какой тропе надо идти. Дальше ее вела Белла. Они миновали колючий кустарник, поляну с огромными лопухами, вышли к ручейку и, держась его правого берега, поднялись к источнику. Заметили его еще издали – земля и камни вокруг были словно ржавчиной покрыты, но не бурой, а красноватой; Матроне она показалась похожей на кровь, и запах от нее исходил такой, будто здесь недавно зарезали телку, освежевали, разделали, и вода еще не успела смыть кровавые следы. Матрону замутило вдруг, и она усмехнулась, укоряя себя: сама все это придумала, сама и пострадала.
Когда подошли к источнику, послышались, вроде, чьи-то голоса, и Белла крикнула:
– Папа! Папа!
Никто не отозвался.
– Алла! – продолжала звать Белла. – Алла!
Ответа не последовало. Наверное, все заглушал шум реки. К тому и голос у Беллы был негромкий, низкий и хрипловатый. Почему-то у городских девушек часто бывают такие голоса; глядя на тоненькую, хрупкую Беллу, Матрона подумала вдруг с неожиданной болью – сможет ли та родить, останется ли жива при этом?
Ни Доме, ни Алла не отозвались, зато, оглядевшись, они увидели картину, которая поразила Матрону до глубины души. Неподалеку, на цветастой подстилке, расстеленной на траве, сидели две рыжеволосые девушки. Они были почти голые – купальники прикрывали лишь самую малость. Ничуть не озабоченные этим, девушки беспечно болтали, ели чтото, запивая поочередно из горлышка литровой бутылки. Чуть дальше, изза серого валуна к небу вздымалась струйка дыма – там жарились шашлыки.
Заметив Беллу и Матрону, девушки не смутились, как можно было ожидать, а с любопытством уставились на них; одна, хихикнув, сказала что-то другой, и обе рассмеялись. Матрона слышала когда-то, что у городских пошла мода загорать у реки, но тогда она пропустила это мимо ушей – какое ей дело до городских? Но здесь-то не город. Как же они осмелились раздеться вблизи чужого села, под чужим небом, оголиться, плюнув на приличия, и сидеть себе с выпивкой и закуской? Они ведь в гостях, а не у себя дома. Неужели им непонятно? Матрона вопросительно глянула на Беллу, но та была невозмутима, казалось, ей не впервой видеть такое. Более того, она смотрела на пришлых девушек немного усталым, узнающим взглядом, в котором легко читалось презрение.
