— А как лик-то возник! — внезапно оживился ОФ.
Один раз — как водится во время похмельной бессонницы — мы смотрели дедов ящичек (у него ещё не было звука), и вдруг на не очень динамичной картинке какого-то фильма я увидел лик — типичный древнерусский Спас — он, естественно, не был явлен по ТВ как таковой, а как бы смутно проступал, как будто выключили телевизор — старый советский рыдван, — и на погасшем экране горят рудиментарные цветные пятна. Я хотел сказать О’Фролову, но не стал его пугать — и так было страшновато. «Видишь?» — сказал он. — «С прямым тонким носом, почти как у тебя», — сказал я, пытаясь даже пошутить, чтобы не помешаться в этот миг рассудком — взгляд был невыносим. — «Да» — сказал он, и вскоре лик растворился.
«Да…» — повторил я теперешний и поклялся себе и товарищу, что никогда больше не притронусь к этой мерзкой зелёной маслянистой слащавой жидкости. С тех пор мне неприятен даже самый запах и привкус конопли, а молоко, тем более, кипячёное, я не люблю с детства.
Однако главное, как оказалось, не в воздержании-невоздержании, а в том, что тогда в нас проник сам вирус измены, вселился (или просто проснулся, активизировался внутри) этот метафизический страх, и теперь уже нельзя беззаботно наслаждаться ничем, даже вином, нельзя быть уверенным ни в чём, даже в таких обиходно-бытовых вещах, как трёхмерное пространство и линейно текущее время и, соответственно, даже в собственном существовании в них. Всё какое-то непрочное, неоднозначное, странное и страшное — как для Кастанеды-воина, увидевшего и понявшего другое, откуда уже возврата нет… Впрочем, тогда мы его не читали ещё…
Надо отметить, что в отличие от ОФ, тоже зарёкшегося вслед за мною, я этот обет сдержал.
Полчаса переходили дорогу, взявшись за руки, как пидоры, пропуская машины, которые ещё метров за сто. Некий горбатый москвич как назло-назло ехал крайне медленно.
«Ну ты едешь или хуй сосёшь?!» — не выдержал я, заорав на деда, восседавшего в своём авто с осанкой маршала на параде. Окно было открыто, а сам он был в шапке-ушанке, величественно обернулся — наш Дядюшка дед!
13.
Дед запоздало затормозил (мы всё дохли, и сразу что-то опять щёлкнуло в черепе и появилась мысль — как прекратить? а если не удастся затормозить?!), сдал назад:
— Э, ребята! поедем со мной, помочь надо.
Мы переглядывались, притормаживая.
— Да не ходите вы уж один день в свою школу — и так не ходите ни хера — что я не знаю, что ль?
Кое-как залезли, сев на железный грубо сваренный крест, занимающий весь салон и даже торчащий сзади из багажника; едем, молчим, жмёмся.
— Что, ребята, молчите-то как убитые? — казарменным тоном осведомился дед.
— Да хреново как-то, дядь Володь, — еле выдавил из себя ответ за двоих О’Фролов.
— Ничего, щас опохмелимся… Щас схороним, закопаете… закопаем… и нормально… — бурчал дед, протирая запотевшие изнутри стёкла. Мы и дышать боялись.
— А ты, Столовский! — чрезвычайно жёстко вдруг забасил дед, — с ума сойдёшь: так пить нельзя — как ни приду, он вразмандец сидит с дружками — длинный у вас там такой есть — тоже, видно, алкаш… Не с того вы, ребята, жизнь начали — не тем и продолжите… Не дай-то бог!..
— На себя, блять, посмотри — как будто ты с того! — тихо высказал О’Фролов мне, а потом громко деду его же текст: — Да, дядь Володь, жизнь-то её не обманешь! Не тем продолжим, и не тем и закончим! Знать судьба наш такой!.. — Я даже удыхать не смог — в таком состоянии звучало как настоящий «реквием по мечте». Приехали!
Единственное, что мы осуществили, это вытащили крест из багажника, а потом погрузили туда два табурета. Ещё О. Фролов, который всегда (то есть иногда и не совсем к месту) утверждает, что у него «тонкий художественный вкус» (что тоже весьма спорно), нанялся обкладывать могилу напоминающими саманы пластами, вырезанными из верхнего слоя земли и скреплённые вросшей в неё травой. Я просто сидел на лавочке у соседней могилы и наблюдал.
Почему у нас на каждом кладбище, думал я, понаделаны эти железные оградки — тяжелые, громоздкие, грязные и ржавые, то есть практически и эстетически несуразные — будто каждый хочет отгородиться от других, застолбить навечно свой персональный клочок земли — а как же русская соборность и всё прочее? Скорее всего, эта традиция повелась с советских времён, но каковы её психологические причины и значение? — как бессознательное противодействие всеобщему коллективизму-коммунальщине? Хе-хе, как говорит в таких случаях ОФ.
Его, кстати, несколько раз пытались поучать мужики: мол, не так надо класть, и он психанул и всё бросил.
— Что, Столовский, не можешь? — подтрунивал дед.
— Сами не можете, дубы-колдуны! — отмахнулся непризнанный маэстро, подходя ко мне.
— Да, Саша, традиции и новаторство в их единстве и противоречии… — философски заключил я. Дед даже расслышал и заключил весомо: «Умный, блядь, не то что энтот».
Мы смотрели на мусор, наваленный тут и там — это навевало элегическое настроение, и хотелось мурлыкать: «Дворник, милый дворник, подмети меня с мостовой…»
— Подобно тому, яко жизни их были помойками, весьма многие человеци здесь обретаются аще на помойке, — изрёк Великий, кое-как стилизуя.
— И зело многие, как и при жизни, — из-за ближняго, близлежащаго свояго, — дополнил я, кривляясь.
— Поди-ка, Олёша, Цезарь, сюда, — ОФ подзывал меня к заросшей могиле, судя по «благородному» обращению, с неким умыслом, — видишь цветочки такие, колокольчики — просунь руку и дотронься до цветка.
— Зачем?
— Всё у тебя «зачем»! До абсурда доходит: «О.Шепелёв, дай закурить» — «Зачем?» — спародировал он меня, — не хочешь, как хочешь.
Я боязливо потянулся к бутончику и только его коснулся — отдёрнул руку как током поражённый, сердце чуть не разорвалось! — он всего-то резко и со щелчком раскрылся! Довольный О’Фролов вовсю укатывался. После попробовал сам и тоже весь передёрнулся. «Детектор, — сказал он, — Отпустила Ли Вас ИЗмена?»
Поехали почему-то обратно. Разгрузили табуреты — на них стоял гроб — хорошо хоть не наши — а то как-то… А потом Дядюшка дед и говорит: «Пойдёмте, ребята, выпьем. Вы только не обижайтесь». Мы (якобы с похмелья, конечно же) зашли в его нежилую половину — по стакану самогону. Саша выпил, поперхнулся, пропищал: «Спасибо-ох…» и выскочил побыстрей на порог. Я спросил запить, и дядюшка Володя решился выдать мне какой-то маслянистый кувшин с компотом — я тоже поперхнулся, «Всё», говорю, и тоже ушёл.
Мы сели у себя, поставив чай и решив спокойно послушать что-нибудь «чуть-чуть пооптимистичней», и тут подействовал змий. Стали мытиться, где бы раздобыть выпить — единственный вариант — дед, «поминки» — но ведь стыдно: за кого он нас сочтёт?
Напряжение возрастало — мы нервно ходили туда-сюда, ломая и почему-то потирая руки. Не прошло и десяти минут — хоп! — заваливается дед: «Давайте, ребята, выпивать», — говорит он мягко, выставляя на стол бутылку водки и банку бражки. Тут-то мы и осознали, кто из нас алкаш.
Окончание 41.
Удалось её рассмешить. Всё было как раньше — я был необходим (в том числе и опять нёс её вещички), но как только мы дошли до перекрёстка, она сказала прощай.
И что делать?! Наелся, как дурак на поминках — есть такое выражение. Живот болит, тошно, ещё жарища. Только начало дня. Один в берлаге, всё то же. Стихов не напишешь, таблеток уже нету. Выпить — но время ещё рано, Санич только выехал в институт. Одному не хочется, да и вдвоём… — сколько можно жрать? — уже невмоготу становится… Так я сидел на той самой лавочке около «Чижика» и в очередной раз не знал как быть. На кафедру что ль сходить? Да какая сейчас мне кафедра! Как можно так жить, чтобы весь мир вокруг какого-то никчёмного Зельцера вращался? Мало ли что ль людей вокруг, кроме неё и Санича? Я почему-то никого не знаю и никого и в мыслях нет — даже эти двое едва могут сосуществовать: если я уж с Зельцером, то даже забываю о Саше и особо не хочу его видеть.
Так рассуждал я и добрался до того, что «Робинзон Крузо» Дефо — не что иное, как книга подлинного солипсизма — кстати, первая, которую я прочитал — правда наполовину вслух с матерью, которая меня заставляла из-под палки — но зато книгу воинственного суперсолипсизма («Человек-невидимка») я уже читал самостоятельно… Стать бы невидимым и устремиться за ней — понаблюдать что за бал-маскарад!..
Вдруг меня осенило. Я пошёл на работу к Репинке — когда я ей недавно брякнул, что хочу, мол, купить пистолет, она сказала: приходи, Лошадиный Нос как раз продаёт — макаров старый, всего две тыщи. Я то не решался, а то пару раз приходил поздно, когда уж все разбредались из офиса. Теперь вот самое то.
Все были на месте и занимались фигнёй: сидели в чате и в порнушке, что-то писали, Репа с боссом на непонять откуда возникшем настоящем столе резались в настольный теннис, изредка, изловчившись, охаживая ракеткой по опрометчиво выставленному заду какого-нибудь рядового своего шершня. Что это за организация — не каждому дано понять: они же «Идущие вместе», они же «Гринпис», они же предвыборный штаб СПС и прочих всяких партий — кажется, если кому-нибудь из тамбовских насосов надо обделать дельце любой серо-замутнённости, он уже знает куда обратиться.
