Что интересно, так всё и случилось. Эльмира открыла нам (она была одна), мы зашли, уселись на кухне. Саша довольно долго и пьяно обмусоливал тему конопли, а потом резко перескочил — как иголка проигрывателя на бугорке — в другую тему.
— Откуда же ты узнал?! — её интонация была откровенно наигранной, как будто я только что в коридоре, потаясь от Саши, сунул ей в кулачок клочок с этим текстом.
— О’Фролов из армии написал! — Саша тоже переигрывал — как трижды пропившийся провинциальный актёр, в который раз вышедший исполнять свой долг под явно видимым шофе, но в то же время всем свои видом выражающий, что он есть претендующий на высокое искусство, никак не свойственное его пошлому окружению.
— Чё правда? — О, други златые, как она удивилась, а! Меня покоробило от фальши, я вскочил, воскликнув что-то вроде: «Я так не могу!», и Саша сильно зарядил мне в зубы — со всей дури! — и следом ещё раз.
— Пошёл на хуй! — сказал он натурально-свирепо — даже забыл прибавить поставленного мною в конец реплики щенка!
Я, подымаясь, шатаясь, утираясь и сплёвывая, едва слышно назвал его пидаром, и обидевшись, вылетел на улицу, не дожидаясь, пока он меня также по-дурачему швырнёт на бетон и арматуру лестничной клетки.
Я сел на лавочке, чувствуя себя щенком, тоже неприлично глубоко вошедши в роль, чуть не плача от уже небутафорских боли и обиды, время от времени вскакивая, вихляясь, изображая игру на электрогитаре, и напевая из Skinny Puppy: «Good and evil does not exist» и «Progress, we have progress!». Потом пошли почти стихи: жить надо ради процесса, не ради позесса — а мы ждём принца, хоть сами не принцесса! И много всяческих идей толпилось у его дверей, а также множество людей: зверей, скотов, блядей, чмырей…
Припомнились все мои «походы в неведомое», все их сидения здесь — когда я, как в лунатизме, являлся к ней, а её не было… и я сидел — час, два, три, четыре, до темна, до ночи — и она являлась… или не являлась… В первый раз я ещё был дерзок и целеустремлён — то и дело ходил звонить в дверь, бросать копейки и камешки в окно, пошёл к баптистам — через дорожку их шаражка, домик с крестиком на курьих американских ножках — она, видите ли, не так давно с ними дружбу водила, даже играла у них на барабанах (!) в их группе! — спросил, нет ли её, спросил, не знают ли её сотовый, попросил звякнуть, доложить, что «Лёша пришёл»… Но скоро я стал полной тряпкой — не сказать, что терпеливой — наоборот — ежесекундно нетерпеливой! — отсчитывающей в ознобе от холода, злости и ревности тысячи этих мучительных секунд — дай бог пива! — но осознающей, что выбора нет — только берлага, только я сам…
Я всё ждал, когда они выйдут — думал, что она сразу выбежит за мной, но сильно ошибся. Мне надоело, и я пошёл под окно кухни и стал слушать.
Кое-что долетало:
— Ты видишь, чувак (может он даже сказал «пацан») в тебя влюбился, а ты что мозги ему колебёшь?
— Я ему не колебу, он сам.
— С ним, так с ним, нет, так пошёл на хуй — нечего хуйню разводить. Вот выходи щас и сама скажи ему.
— Не буду я ничего никому говорить.
— У него, понимаешь, психика нестабильная.
— Оно и видно. Он сам весь нестабильный. На хрена мне это надо: посреди ночи является, удолбленный колёсами!.. Мне это не надо. «Я повешусь, застрелюсь» — блять, кому это надо?! Мне это не надо.
— Не надо — так делать! Ты вроде уже с ним, а сама со мной тогда, вся фигня…
— Мне, короче, по хрену, Саш, делай сам с ним, что хочешь. Мне это не надо.
Меня их диалог поразил несказанно — я тут же залетел к ним на кухню, не зная, что предпринять, сжимая зубы и кулаки, готовый на всё, пытаясь обратить на себя внимание — всё-таки я вроде как предмет и конечная цель спора, а кроме того, автор сценария… Дискуссия их проходила уже на повышенных тонах, и они меня проигнорировали — даже Саша, который был вроде на моей стороне, когда я стал ныть и тянуть его за руку домой, только невежливо бросил: «Иди на хуй, щас уебу. Это не твоё дело, надо с ней разобраться!» и стал продолжать «из роли, из роли».
Я сильно хлобыстнул дверью квартиры, а потом дверью подъезда. Сел на своё место и снова предался напряжённому ожиданию — изредка вскакивая, громко, на весь двор произнося проклятья-заклинания: «Хуеложство! гондонофилия! блядомассовка! кодлоономастика!» и ударяя кулаками себе по коленям или в ствол берёзы.
Минут через двадцать вышел Саша. Он был, как вы поняли, один.
— Всё, сынок, — лаконически осведомил он и предложил взять вина.
Я было начал упрекать его за слишком буквальное следование букве роли, выпытывать подробности, ныть о том, что «к Зельцеру я на коленях поползу»… На что он заявил:
— Плюнь на неё. Я тебе давно всё сказал про неё. Если я ещё раз услышу рассказы об этой… или узнаю, что ты опять с ней путаешься — пеняй на себя. Я с тобой больше не буду… пить.
Мы взяли червивки и отправились, распивая её на ходу, вчерашним маршрутом. Понятное дело, что мне очень хотелось просмаковать определённые вещи, но так как было нельзя, пришлось сублимировать, что тоже в общем-то иногда пользительно.
— Это фигня, — говорил я, отглотнув из бутыли, запрокинув при этом голову в торчащее из-под моста звёздное небо, — меня вот сейчас интересует, было ли вообще такое: человек слетал в космос, увидал, что никакого бога там нету, за час обернулся, вернулся и идёт по городу, широко улыбаясь как ни в чём не был?!
— Да п-при ч-чём тут это?! — Саша выплюнул только что заглоченное, удыхая — наверняка недоумение и увеселение его вызывал сам факт возникновения подобного вопроса.
— Почему я, я — из 78 миллиардов человеков?.. — Он опять удыхал: «Причём тут ты?!» — …должен осознавать всё как в первый и последний раз — да даже ведь не осознавать — чувствовать! И в этом у меня, дорогие, нет никакого хейтазольства — ясно, допустим, что существует лишь вид, а не индивид, но есть, так сказать, несущие конструкции, шурупы — «шурумберы» — как говорил в детстве мой братец…
Саша схватился руками за какую-то «несущую конструкцию» моста и удыхал навзрыд, трепыхаясь, как от эл. разряда, всем своим несообразным телом.
Мне вдруг вспомнилось, как однажды мы шли с ней ночью, и она обратила моё внимание на небо — она! — стала показывать, где какие созвездия, где Полярная звезда… А я и не знал, что она вообще имеет понятие о существовании неба…
45.
Приехал в берлагу днём и, конечно, не нашёл себе места. Я отправился прямиком к ней, хотя как пить дать придётся, как и в другие разы, «куковать» на скамеечке и, собственно говоря, путь к ней вообще заказан. Запыхавшись, я притормозил у её двери, прислонившись лбом к холодной краске стены, осеняя себя несуразными миниатюрными крестными знамениями… — казалось, что витальная энергия моя, кипящая и бурлящая, вот-вот пойдёт через край… Я лихорадочно жал кнопку звонка, ожидая увидеть физиономию «нашего нового друга» (на языке вращалось мерзкое на вкус, какое-то холодцеватое выражение «интимный свет»)…
Она открыла, улыбась, как бы удивляясь. Отступила, приглашая меня. Я вошёл, ожидая худшего. Она отступила в зал, я сунулся за ней — вытянув шею и самоё туловище — чтобы не натоптать и посмотреть, есть ли кто в комнате.
— Я заторчала, — сказала она, с жалобно-детским «ча», с запредельно детской блядоватенькой улыбочкой, хлопая ресницами, сложив на поясе ручки и поводя туда-сюда корпусом — как будто это был какой-то водевильчик «Стрекоза и Муравей» или «Заячья избушка», и она «невинно» просится пожить «немножечко», — немножечко.
— Как же так?.. — Я едва смог что-то выговорить, тоже дитятя, шокированный тем, что Cаничевы предсказания начинают сбываться — ведь его оценки и увещеванья я воспринимал лишь как грубые императивы-стереотипы трубящей свою вечную песню социальной нормы. Неужели это правда?
Однако прошла минута-другая, и трагедии я не почувствовал (это у меня всё трагедии, а Лолита, как я написал в экзаменационном листке, noughty — в смысле nаughty — хотя всё-таки иногда по ночам плачет…). В конце концов, даже по официальной статистике, каждый шестой житель Земли наркоман, и нечему тут удивляться… Она сказала и показала наглядно, что стереосистема и все диски “ушли”. Про этого чувака, кажется, Пашу, хотя я и не осмелился спрашивать, сказала «скотина» и что он её «окружил» и «развёл».
Она улеглась на диван, задрав колени, ноя и постанывая. У неё была несуразная просьба (с коей я, конечно, её корректно послал туда же), чтобы я у родственников достал жидкий реланиум — надо бросить, перекумариться… Я приблизился к ней, поглаживая её голые маленькие ступни, небритые колючие икры… Она забрыкалась и выразила вербально своё неодобрение моего ухаживания. Тогда я довольно грубо и прямолинейно (ох, уж извините!) спросил, нет ли у неё чего-нибудь съестного (например, бутеров и кабачковой икорки), чтобы я смог съесть оное в себя самого для поддержания жизненной функциональности: её интенсивности и интенциональности.
