К тридцати семи годам имя великого Джоаккино Россини гремело на всю Европу, и именно тогда по доподлинно неизвестной до сих пор никому причине он сказал: «Хватит!». На пике славы композитор объявил о своем уходе из мира музыки. Новость, в которую не поверил никто, наделала шуму почти столько же, сколько сама французская революция. Маэстро пытались отговорить, подкупить, привести в чувство… чего только не пытались. Не получилось.
Композитор, взяв с собой верную спутницу жизни, отношения с которой были ничуть не меньшей темой для разговоров, чем его творчество, уехал в просторное поместье неподалеку от Пармы и больше музыки для театров никогда не писал. Также как и не путешествовал, и не давал концертов. Зато вел довольно активную образовательную и просветительскую деятельность, помогая юным талантам получить необходимые знания и найти свой путь в музыке.
Главным же увлечением маэстро стала кулинария. Надо сказать, это довольно пагубно год от года отражалось на его формах, но страсть ко вкусным блюдам была настолько велика, что бывший композитор мог проводить часами на кухне самостоятельно сочиняя новые рецепты.
Маэстро Россини был на пенсии уже четырнадцать лет, а его имя все еще оставалось в центре внимания музыкальной общественности. К общению с ним стремились все самые яркие творческие личности того времени. Дружбой с ним гордились, мнение его ценилось на вес золота. Критика воспринималась, как руководство к действию, а похвала – как лучшая награда.
Раз в год композитор собирал лучших представителей музыкального небосвода у себя в поместье, чтобы отметить, как он сам выражался, «еще один год его грешной старости». Попасть на это мероприятие мечтал, естественно, каждый музыкант от Вены до Калькутты.
Сегодня, как впрочем и каждый год, огромный обеденный зал был обставлен самым помпезным образом. Рассевшиеся за длинным столом гости наслаждались богатым обедом. Гомон застолья был намного громче, чем дозволительно для светской публики, зато в искренности веселья собравшихся сомневаться не приходилось. В углу комнаты играл скрипичный квартет, звуки которого периодически тонули во взрывах хохота и звоне бокалов.
Во главе стола сидел Джоаккино Россини. Высокий, упитанный, добродушный мужчина лет пятидесяти, производящий впечатление искренне довольного своей жизнью синьора. Небрежные каштановые локоны волос уже изрядно потрепала седина. На его немолодом лице между бровей не было морщины, зато от проницательных карих глаз тянулись к вискам паутинки, которые вместе с глубокими бороздками от носа к уголкам рта выдавали много и часто смеющегося человека. Верди расположился на почетном месте по правую руку от хозяина торжества.
На другом конце стола сидела верная спутница маэстро Россини, Олимпия Пелисье. Это была румяная пухленькая синьора лет сорока с добрым лицом и открытым взглядом. Она излучала достоинство и мудрость, но в ее чертах не было никаких признаков ни утонченности, ни аристократизма. Рядом с ней сидела Джузеппина. Кроме них, за столом из более чем тридцати человек были всего две дамы. Несколько напряженно оглядывая разбитно выпивающую мужскую публику, Джузеппина чувствовала себя немного неловко. Званый обед смахивал больше на вечеринку в таверне, чем на официальный прием.
Заметив эту неловкость Олимпия обратилась к Джузеппине:
– Дамы из приличного общества не имеют обыкновения переступать порог этого дома. Вы об этом, наверняка, слышали, не так ли?
– Конечно. Ну и слава Богу! – отозвалась Джузеппина, – Не нужно будет терпеть три-четыре часа благовоспитанных разговоров, которые никому не кажутся интересными.
Они обменялись полными взаимной симпатии улыбками.
Ничего, начиная с самого рождения, в жизни Олимпии Луизы Александрины Пелисье не намекало на то, что ей может быть уготовано стать верной и бессменной спутницей великого маэстро музыки. Будучи незаконнорожденной и нежеланной дочерью незамужней дамы, Олимпия никогда не знала любви и заботы. О детстве девочки почти ничего не известно, но тот факт, что в пятнадцать лет собственная мать продала ее юному герцогу, говорит о многом. Молодой аристократ запер девушку в маленьком домике на просторах своего поместья, а наразвлекавшись с ней всласть, начал передавать «прелестную игрушку» по рукам своим знакомым.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Дальше в биографии мадемуазель Пелисье появляется множество неизвестных истории «как», ответ на которые сложно даже придумать.
Как у юной Олимпии получилось не сойти с ума, выбраться из цепких достопочтенных лап своих высокотитулованных хозяев и обрести свободу уже через пару лет? Как к двадцати годам из сексуальной рабыни она превратилась в одну из самых желанных куртизанок Парижа и начала сама выбирать себе любовников? Как к неполным тридцати она умудрилась организовать дом терпимости, в котором часами проводили время лучшие представители не только аристократии но литературных, художественных и музыкальных кругов Европы? Причем, как утверждали сами посетители, не только с целью любовных утех, но и ради отдыха души. И наконец, как не имевшая даже базового образования особа, стала женщиной, за расположение которой боролись самые видные мужи современности? И именно она, а не наоборот, меняла их, словно перчатки с жестокостью, о которой ходили легенды.
Все изменилось, когда в ее заведение заглянул забавы ради гремевший славой на весь Париж маэстро Россини. Через несколько месяцев салон был закрыт. Мадемуазель Пелисье переехала в парижский дом композитора, и больше они не расставались.
Как бы ни старался искренне любящий свою спутницу композитор ввести ее в высшее общество и сколь высок ни был бы его статус, но светские дамы считали для себя унизительным даже смотреть в ее сторону, а мужья в присутствии своих жен старались с ней не разговаривать. Возможно, во многом именно это обстоятельство повлияло на решение маэстро Россини покинуть мир большой музыки, но это лишь домыслы.
– И все же, должно быть несколько сложно жить в изоляции? – решилась побороть смущение и спросить Джузеппина.
– Только те, кого победила гордость, жалуются на гордость других, – ответила в свою очередь ничуть не смутившись Олимпия, – Я – любовь великого маэстро Джоаккино Россини, и мне не нужно тратить свою драгоценную жизнь, проводя, как вы успели заметить, бесчисленное количество часов в бессмысленных беседах и удушливых корсетах. Это благословение, моя дорогая, кто бы там что ни думал.
Джузеппина посмотрела на Олимпию с искренним восхищением. Взрыв смеха гостей, сидевших вокруг Джузеппе, заставил их бросить взгляд в его сторону.
– Маэстро Верди весьма красноречиво смотрит на вас, – заговорщически взглянув на Джузеппину, заметила Олимпия.
– Нас уже давно связывает дружба, – несколько неуклюже попыталась избежать неловкого разговора та.
– И эта дружба уже давно одна из самых популярных сплетен Милана, – засмеялась Олимпия, а потом теплым материнским тоном добавила, – Сделай все возможное, чтобы оставаться рядом с ним, дорогая. Либо я ничего не знаю о мужчинах, либо он – твой Россини.
Олимпия хотела вселить в собеседницу энтузиазм, но ее слова лишь больно кольнули Джузеппину в сердце.
Маэстро Россини, в тридцать лет, будучи уже ярчайшей звездой музыкального небосвода и далеким от наивных порывистых решений мужчиной, по искренней любви женился на некой Изабелле Кольбран, известной в то время своим сопрано всему Неаполю. Следующие несколько лет маэстро всецело посвятил творчество ее голосу. Все главные женские партии его опер были написаны именно под сопрано Изабеллы. Однако через несколько лет дива начала стремительно терять голос, а с ним и жажду жить. Злые языки говорили, что не справившись с нахлынувшей депрессией, синьора Россини пристрастилась к выпивке и азартным играм. Как бы там ни было, но брак распался, и хоть Изабелла все еще формально была супругой маэстро Россини, он уже много лет жил со своей новой избранницей.
По иронии судьбы, сидевшему сейчас на другом конце стола маэстро Верди было ровно тридцать лет. Джузеппине подумалось, что как бы ни хотела она стать его Олимпией, ей может быть уготовано сыграть в судьбе маэстро роль именно Изабеллы. Она коротко взглянула на Джузеппе и сделала большой глоток терпкого молодого вина, чтобы заглушить подкативший комом к горлу страх разочарования.
