И едва он попытался отстраниться, как она сильнее стиснула руки за его спиной, хотя едва не стонала под тяжелым телом, а между бедер чувствовала тупую боль. Такую же, как в сердце…
Но вот халиф приподнялся, перевернулся на спину и прикрыл глаза рукой.
– Это было непростительно, недостойно, немудро, – прохрипел он. – И, о Аллах, даю слово, больше такое не повторится.
О да, это было безумие. Но сейчас Гарун-аль-Рашид чувствовал, что его боль утихла. Он словно прочитал посмертную молитву по своей любви. О да, теперь у него хватит сил навсегда закрыть свое сердце для желаний, а тело запереть в стенах дворца. Отныне ни одна женщина не возымеет над ним власти, ни одна женщина не поселится в его сердце. И пусть великий род халифов прервется, но его любовь, его Джамиля, останется женой последнего халифа Гарун-аль-Рашида.
И да будет так!
«И да будет так, мой Гарун, – прошелестел голос Ананке. – Пока для тебя не может быть лучшего решения, чем закрытые шторы и уснувшая в боли душа. Но миг еще настанет, поверь!»
Должно быть, в забытьи не слышал халиф этого голоса, или слышал, но не понял, кому он принадлежит. Или, что весьма вероятно, ему было все равно, что и кто шепчет. Ибо его жизнь, его душа уснула под пеплом любви.
Свиток двадцать пятый
Полутьма царила в покоях халифа. Плотные шторы из драгоценного шелкового атласа, над которым так смеялась малышка Джамиля, разделили мир за стенами дворца и мир внутри него. Халифу даже стало казаться, что мир его покоев живет своей жизнью, что он дышит и ведет беседу, лелеет свои мечты. Вечерами, когда тьма сгущалась, слышал халиф неясное бормотание, которая исходило, как ему казалось, от прекрасной луны.
Быть может, тот, другой Гарун-аль-Рашид, не познавший одну за другой две тяжкие потери, испугался бы этого. Быть может, бросился бы к лекарям, дабы найти источник недуга. Но не этот, сегодняшний Гарун. Ибо он знал, за что судьба его наказала. Знал, что нет лекарства от этой болезни, равно как нет и самой болезни. Ибо горечь одиночества – страшная пилюля, от которой не может спасти ни шумный гарем, ни веселая пирушка, ни мудрая беседа или даже сотня писем-наставлений от доброжелательного отца.
О, Гарун не казнил себя, не лелеял свою боль. Он правил, выслушивал советы дивана, сетования просителей. Беседовал с Абу-Алламом, многократно убеждаясь, что лучшего визиря не стоит и искать. Однако душа его была выжженной пустыней. Горечь одиночества царила там, где ранее жили надежда и предвкушение и царили радость и боль, счастье и веселье.
Так, в полузабытьи-полужизни прошел без малого год. Накануне Рамадана халиф с удивлением заметил, что мудрый его визирь как-то странно съежился, став словно меньше ростом. Что он вовсе не молод, не громкоголос, наоборот, временами более чем молчалив.
Увидел, заметил и… И подумал, что таким визирь нравится ему еще больше, ибо он стал удобен. Как бывают удобны домашние туфли после того, как проносишь их с год. Пусть они уже не столь красивы, пусть потеряны жемчужины вышивки, истерлась нить по канту. Но зато они удобны, перестают напоминать о себе и начинают служить именно так, как это угодно их хозяину.
Душевная боль и холод, сковывающий сердце, куда-то ушли. Халиф почувствовал, что он просто пуст, как бывает пуст наглухо запечатанный кувшин, в котором хранятся драгоценные притирания. Но достаточно было появиться под сургучом крошечной дырочке, как чарующий аромат исчез, унесенный драгоценным благовонным паром.
Природа не терпит пустоты. И на освободившееся от тщеты земных желаний место пришли совсем иные чувства. Теперь Гарун превратился из пленника своих покоев в их душу. Он уже не хотел покидать уютных комнат с мягкими коврами. Но жажда знаний, с детства теплившаяся в нем, теперь разгорелась живым огнем, согревая уснувшую от боли душу.
Тогда же, в канун Рамадана, когда увидел халиф новый, удобный облик визиря, обрел он необычную способность: к нему стали стекаться мысли каждого из его подданных, от первого охранника покоев до последнего мальчишки-посыльного. Сначала это были лишь мысли людей, живущих неподалеку от дворца, потом людей, населявших ближние деревни, потом деревни дальние. Потом… О, не успел окончиться великий праздник, как Гарун-аль-Рашид уже слышал каждого из приверженцев Аллаха всесильного под этим прекрасным небом. Стоило халифу сосредоточиться, как чужие мысли становились отчетливыми; можно было бы слушать их часами, будь они настолько интересны. Едва халиф переставал думать об этом человеке, как мысли превращались в неразборчивое бормотание. Сотни этих бормочущих голосов сливались в журчание, подобное журчанию животворного фонтана. Должно быть, они в какой-то мере и были этим самым фонтаном, ибо дарили халифу ощущение причастности к жизни каждого и, в какой-то мере, суть жизнь каждого под этим небом. Одним словом, эти мысли давали халифу силы жить…
Но они же и не давали ему покоя, ведь слышал Гарун все: и как радуется купец, перебирая драгоценности, или как поет душа ученого, которому удалось установить доселе неведомую закономерность бытия. Слышал он, как умиляется мать первым шагам своего малыша и как ликует странник, который многое увидел и понял, сколь необыкновенен мир, что переливается и сверкает в лучах зари.
И халиф повелел выстроить новую, самую большую сокровищницу мира. Не для золота и самоцветных камней, а для чудес, диковин и разгаданных загадок мироздания. Он надеялся, что со временем она перестанет пустовать и полки ее, лари и сундуки заполнятся до отказа свитками, картинами, диковинами и запечатанными сосудами с чудесами.
И вот наступил день, когда сокровищница была выстроена, а ключи от ее замков с поклоном положены к ногам Гаруна. Теперь, казалось бы, самое время пожелать, чтобы сотни смельчаков оседлали быстроногих коней и отправились в разные страны, дабы насытить любопытство халифа.
Однако за миг до того, как визирь, верный Абу-Аллам, вошел в покои, Гарун с удивлением спросил себя, откуда у него этот дар? Почему слышит он мысли каждого, что будоражит его, великого повелителя, душу?
«Неужели ты не понял, мой прекрасный принц? – Теплый голос Ананке зазвучал в голове халифа, заглушив все другие голоса. – Твоя потеря была столь велика, что я посмела испросить у Вечности для тебя небольшой дар. Ты отказался от мира, запершись внутри своей боли. И Вечность мне позволила сделать так, чтобы мир пришел к тебе сам. Пусть пока так, в шелесте голосов, в неясных желаниях далеких странников… Быть может, позже это перестанет дарить тебе радость и ощущение жизни. Но тогда сменится и время, а вместе с ним придет пора иных желаний. Однако сейчас, думаю, низменные страстишки лишь удручают тебя…»
«Прекраснейшая… – Помимо воли Гарун едва не застонал вслух. – Твой дар более чем драгоценен. И не столько тем, что мир пришел ко мне, сколько тем, что ты, исчезнув, меня не покинула. Пусть не вижу я твоего чудесного лица, пусть не могу прикоснуться к твоему прекрасному телу, не могу насладиться твоим сладким поцелуем… Но могу радоваться тому, что душа твоя не покинула мою. Что ты осталась моим другом, быть может, единственным другом в этом мире…»
«Придет время, мой властелин, и ты обретешь друзей, обретешь мир, познаешь любовь… Придет время, когда ты превратишься из пленника дворцовых стен в повелителя и властелина. Пусть день этот сейчас кажется недостижимо далеким, но он придет. И я в этот день стану свободной. Не покинув тебя, но освободив. Как некогда ты освободил меня».
«Ты даруешь мне надежду, моя греза…»
«О нет, я просто приоткрываю тебе грядущее. Дабы сейчас ты сполна насладился тишиной покоев, полутьмой за занавесями. Чтобы время, которое нужно для заживления твоей души, ты не истратил, как мот, а употребил с пользой… Считай свое добровольное заточение переменой… перед следующими уроками, которые – увы, это непреложный закон – тебе дарует коварная наставница-судьба».
Халиф хотел сказать еще что-то, но понял, что Ананке уже покинула его, вернее, что его разум свободен от ее души.
– Ну что ж, прекрасная. Ты говоришь, следует употребить с пользой… Да будет так, я употреблю время для обретения сокровищ!
– Употребить с пользой, о великий? – Лицо визиря вытянулось от удивления.
– О да, мой друг. Сейчас я понял, что время в тиши покоев следует проводить с большей пользой, чем делал я это до сего мига. А потому…
Глаза халифа загорелись. Он легко вскочил на ноги и сделал несколько шагов в одну сторону, потом в другую. …И остановился, тяжело дыша, ибо переход от почти полного бездействия, когда бодрствует лишь разум, к полной движений жизни оказался весьма болезненным.
– Увы, повелитель, придется привыкать к жизни медленно. Делая сегодня лишь на шаг больше, чем вчера…
