и ей уже с порога. Я радовался, что расстаемся мы все-таки без ругани.
Мне еще нужно было завернуть к Пранасу, поэтому, закатав выходные брюки, чтобы манжеты не намокли, я прибавил шагу. Обернулся назад — в нашей избе задули лампу, потому что на дворе уже почти рассвело. За окном виднелись пеларгонии, белело чье-то лицо. Кто-то смотрел мне вслед, может, тетя, а может, дядя Игнатас.
Со двора, где жил Пранас, мы свернули на большак и зашагали к станции. На Пранасе был зеленый лыжный костюм, в одной руке он нес чемодан, в другой — плащ. Сразу видно, человек бывалый. На мне же — пиджачок на вырост, стоптанные ботинки, а суконные штаны, похоже, весят больше моей котомки. Но шагаем мы весело — рослый Пранас, уже старый волк, и я, маленький облезлый зайчишка с фальшивым, волчьим удостоверением…
Покупая на станции билет, я нащупал в кармане сложенную вчетверо пятидесятирублевку. Не иначе дядя Игнатас незаметно засунул. Добрый он все-таки, бедняга. Ведь ему самому эти деньги позарез нужны. Поросят собирался купить…
Я с тобой, дядечка, когда-нибудь сторицей рассчитаюсь, вот увидишь. Пусть только меня учиться возьмут…
И снова из дневника
12 сентября
…Сегодня я видел море! И сейчас еще сыплются на бумагу белые песчинки, застрявшие в моих волосах, кажется, я все еще слышу, как ревут волны. Только что на Балтике прокатился шторм, пенистые волны остервенело швыряли на берег доски, ящики и поплавки от рыбацких сетей. А что, если где-то утонуло рыбацкое судно?.. Вернувшись, я даже попробовал сочинить стихотворение…
…О море! Как страшно своей ты силой! Но тебя я вовсе не боюсь. Ты немало жизней поглотило. Все равно к тебе всегда стремлюсь…
Меня настолько захватил этот шум волн, эта безбрежность морского простора, что я позабыл и про техникум, и про экзамены — все показалось сразу каким-то незначительным.
Дневник, мой старый приятель! Ведь я больше не сижу у окошка с двумя пеларгониями. Мы с Пранасом уже сдали самые главные экзамены — по литовскому и математике. Особенно много поступающих отсеялось после математики письменной. Позади меня сидел какой-то бородач с большими глазами — вылитый монах.
— Подбрось мне шпаргалку, — шепнул он, заметив, что у меня дела пока в лучшем виде. — А я тебе когда-нибудь брюки сошью…
Я послал ему бумажку со всеми решениями, но портной, списывая, видно, напутал что-то и все равно получил двойку.
Труднее мне давался русский язык. Диктант я написал на тройку, грамматику же мне и на столько не сдать. А завтра экзамен. Целый день я зубрил части речи и падежи — хоть бы названия знать…
Техникум наш представлял собой жалкое зрелище. Когда-то здесь было имение некоего Ба́хмана, а в другом корпусе размещалась психиатрическая лечебница. Во время войны все тут было поломано, разрушено. Теперь вот понемногу восстанавливают, ремонтируют. Сами учащиеся вставляют окна, настилают полы, красят стены. Дом пока еще стоит без крыши, но в нижних этажах уже живут…
Мы, поступающие, покуда ночуем в сарае, на сеновале. Если выдержим экзамены, примут в общежитие.
Новые товарищи зовут нас с Пранасом драчунами, потому что обоим поведение «за участие в драке снижено до четырех». Хорошо еще, в канцелярии никто не обратил внимания на наши одинаковые удостоверения. Важно сдать экзамены…
19 сентября
…Я стал таким врунишкой, таким мошенником, хоть возьми и дай себе затрещину…
Учительница русского языка не больно-то гоняла нас по грамматике: поговорила с нами по-русски, кое-что спросила и вывела оценку — тройку или четверку. Меня она попросила рассказать, где я учился до этого и почему решил стать агрономом. Она так открыто и добродушно улыбалась, что я чуть не выложил и про дом, и про сверчков, и про подделанное удостоверение.
Хоть и ужасно трудно врать, особенно на чужом языке, и все равно я рассказал ей, что решил поступить в техникум после того, как услышал про выдающиеся работы Мичурина, когда прочитал, что картошку можно скрестить с помидором, а пшеницу с пыреем. Я путал падежи, не знал, как по-русски называется пырей, однако продолжал нести околесицу. Фу, как стыдно! И за это вранье мне еще поставили четверку.
Но это еще не все…
Комендант общежития показал нам с Пранасом огромную комнату.
— Вот тут вы и будете жить, — сказал он.
— А кровати откуда возьмем? — спросил Пранас.
— Их пока что не хватает, — ответил комендант. — Но вы, я погляжу, народ мастеровой, — и он заглянул в свою книжечку. — Ну да, после ремесленного… Так что придется вам кроватки самим смастерить.
— Да я вовсе не столяр! — воскликнул я. — Я керамик. Горшки лепил.
— Ага… — записал что-то комендант. — Со временем нам и гончары понадобятся.
Пранас так и не успел спросить, откуда нам взять доски для будущих кроватей.
— Мы, например, от сарая отдирали, — поделился опытом один из второкурсников.
— А инструмент, гвозди где, у кого?
Парень пожал плечами — видно, кому очень нужно было, как-то выкручивался.
То, что я назвал себя керамиком, помогло мне с горем по полам выклянчить у коменданта кровать. Сейчас мы спим на ней вдвоем. Пранас и без того в два раза толще меня, а уж когда ему снится драка, я оказываюсь на полу. Ничего не поделаешь — каюсь, терплю муки за свое вранье. Говорят, кое-кто с нашего курса уже собирается навострить лыжи, домой вернуться. Ну и пусть, скатертью дорога, койка нам останется.
…Сдав зимой экзамены, я получил стипендию и стал собираться домой. Теперь у меня был лыжный костюм, я приобрел легкий картонный чемодан, который набил гостинцами для домашних: дяде купил сигарет, тете — ее любимую копченую треску, а бабке — кило сахару.
Я хотел сделать им сюрприз, поэтому заранее не предупредил о своем приезде. А день в середине зимы долго ли тянется? Вылез я после обеда из вагона,
