кнутом в руке. Опять жду новой осени, опять проползают дни, тяжелые, серые, как те облака, как огромные возы с сеном.
А ведь сколько нынче школ пооткрывали! В конце лета газеты так и пестрят объявлениями: «Поступайте в Каунасский политехникум», «Тельшяйское педагогическое училище объявляет прием учащихся»… И везде — «принимаются учащиеся, окончившие четыре класса гимназии»…
Только кто меня в ту гимназию отпустит?
Вот уже третий год не выпускаю я из рук книгу — будь то на пастбище или зимой, когда выдастся вечерок посвободнее.
Надо сказать, многому я научился: могу сговориться по-русски, повторил курс арифметики и грамматики, прочел столько книг по истории и географии. Теперь бы меня приняли, пожалуй, сразу в третий класс…
Но особенно я горжусь тем, что и алгебра мне уже не в новинку. А ведь такая книга — это вам не десять заповедей господних.
В позапрошлом году, в такое же воскресенье, вернулся дядя из костела, пообедал, похвалил мою ботвинью, потом сунул мне газету:
— Почитай-ка, что там эти американцы вытворяют…
Я развернул «Тиесу»[3], а там на последней странице объявление: «Принимаются заявления в Клайпедское мореходное училище. Курсанты обеспечиваются общежитием, питанием, а также рабочей и выходной одеждой».
У меня сердце в груди так и запрыгало. «Руки буду дяде целовать, — думаю, — скажу, дядечка, миленький, отпусти меня в этом году в гимназию. Отпусти… Век благодарить буду, когда-нибудь добром отплачу…»
— Ну? Никак не найдешь? — нетерпеливо спросил дядя, желая поскорее услышать новости.
Я прочитал крупный заголовок «Черчилль бряцает оружием», а из головы все не шли эти «общежития, питание и одежда».
О чем там дальше было написано, я толком и не разобрал — не до того было. А дядя, тетя и бабка слушали, как всегда, с большим вниманием.
Кончив про Черчилля, я прочитал про мореходную школу. А потом осторожно, точно боясь разбить что-то хрупкое, намекнул про гимназию.
Всплеснув руками, дядя посмотрел на тетю, тетя скорбно вздохнула и поглядела на бабку, а бабка даже за голову схватилась.
— Да ты рехнулся! Совсем спятил!.. — закудахтала старуха. — Там эти Черчилли оружием звякают, кобыла на правую ногу охромела, а ему, видите ли, в гимназию захотелось, в такое время! Терпи и бога люби, тьфу-тьфу…
С того дня я не только «терпел», но и взялся за алгебру. А для утешения вывел на первой странице учебника: «Путь в моряки» — и стал ломать голову, что же эта за штука такая «а + в».
А нынешним летом уже и квадратный корень извлек. Мой «путь в моряки» кончился распутьем. Я закрыл последнюю страницу учебника, а морей-океанов все еще не видать. Что делать дальше?
Когда мне становится совсем уж тоскливо, я вынимаю из рундучка толстую тетрадку и, управившись к вечеру со всеми делами, веду дневник. Когда на душе тяжело, почему-то легко пишется. Пожалуй, больше всего страниц я исписал в нынешнем году, в последние дни августа.
Пятница
…Сегодня я боронил у дороги и видел, как Си́ртаутас повез дочку в гимназию. На прощанье Зи́та помахала мне рукой… И Паши́лис своего Дамийо́наса в Тельшяй умчал. А сколько их, незнакомых, проехало мимо! Кто в бричке, кто на дрогах, едут довольные, в обновках, в ногах сундучок, мешок или того лучше — настоящий чемодан. Меня обдает запахом свежего хлеба, копченого окорока и яблок.
Улетают птицы, разъезжаются друзья и тают мои последние надежды… Придется, видно, в шестой раз зимовать с воронами да воробьями. Буду сидеть все в той же чадной избе, трепать шерсть и слушать надоевшее стрекотанье сверчка за печкой.
А кто поручится, что и эта, шестая, зима не последняя? Никто. Забился я в щель, как тот сверчок, и не известно, когда еще оттуда выберусь.
Воскресенье
Самым лучшим из моих товарищей оказался Пра́нас Рупейка́. Другие укатили и хоть бы «до свидания» сказали, а Пранас накануне вечером зашел, с дядей и тетей побеседовал, попрощался и перед уходом мне подмигнул: мол, выйди проводи.
На всякий случай Пранас оставил мне свое свидетельство об окончании трех классов ремесленного училища. Сотри, сказал, мою фамилию, аккуратненько напиши свою и не будь дураком — попытайся куда-нибудь сунуться. Вот чертяка! Есть, говорит, такие техникумы, куда с тремя курсами берут. Важно экзамены сдать. А чернила можно кислотой вытравить, только Пранас не знал какой. Надо на каком-нибудь клочке попробовать, может, уксус подействует. А вообще-то справка у него что надо, если бы не приписка красными чернилами: «За участие в драке оценка по поведению снижена до четырех».
Пранас собирался раздобыть себе в канцелярии другую, без красной приписки, и разузнать, куда берут с тремя курсами ремесленного. Тогда он и сам, чего доброго, будет поступать. Ему после этой драки могут снять стипендию, или «стёпку», как он ее называет.
А мне его справка, честно говоря, как утопающему соломинка. Только где достать этот самый уксус?
Четверг
…Вот уже четвертый день корплю над этой справкой. Похоже, ничего не получится. Что там уксус, я уже и луком, и керосином, и бабкиными снадобьями пробовал — не берут они чернила, и все тут.
Неожиданно я вспомнил: наш сельский кузнец, когда кастрюли лудит, какой-то кислотой дырки смазывает. Раздобыл я у него капельку этой кислоты. И хоть бы что — чернила позеленели, а разобрать написанное все равно можно. Ну и задал мне задачу Пранас! Этими кислотами скорее душу себе вытравишь, чем чернила. Спокойной ночи.
Суббота
День был такой чудесный, такой солнечный, а к вечеру небо точно мешковиной затянуло. Мы бы еще немало картошки накопали, но вдруг хлынул сильный ливень, все тут же вымокли до нитки и помчались домой.
Сижу сейчас у заплаканного окошка с пеларгониями на подоконнике, а по стеклу барабанит дождь. Пальцы, пока копал картошку, совсем закоченели. Накалякаю в потемках вкривь и вкось, сам назавтра не разберу.
Осеннее ненастье для нашей бабуни — чистое наказание: руки, ноги ломит, по ночам никак не уснет. А днем ходит, согнувшись в три погибели, будто потерянную копейку ищет, плюется да проклинает сверчков за то, что спать не дают. Ляжет, начнет молиться
