– Давайте вернемся к нашему делу, – говорит детектив. – К началу. Вы переехали… где-то год назад?
– Чуть больше года.
– Вы были в положении.
– Да.
– У вас было желание переезжать сюда?
Я нервно сглотнула:
– Нет.
– Идея принадлежала вашему мужу?
– Да.
– Он говорил об этом некоторое время? Он всегда планировал переехать сюда?
– Нет.
– Значит, ваш переезд связан с тем, что он потерял работу в университете?
– Нет, – возразила я. – Он хотел уйти оттуда. Заняться чем-то другим.
Она покачала головой.
– Он был уволен. Уволен за… – как здесь написано? – неоднократные домогательства сексуального характера, за неподобающую сексуальную связь со студенткой. Тут правильно сказано?
Я поворачиваю руки ладонями кверху и внимательно рассматриваю линии на них. Короткая линия сердца, как мне однажды сказали. Не помню точно, что это значит. Я сгибаю ладонь, чтобы кожа сморщилась и линия стала длиннее. Ну вот, теперь у меня совсем другая судьба.
– Это официальное уведомление из Колумбийского университета, – настаивает детектив.
Я не произношу ни слова.
– Жена всегда о таком знает, верно? У жены всегда есть это хваленое шестое чувство.
Я по-прежнему храню молчание.
– У вас есть здесь друзья? Работа?
Я отрицательно качаю головой.
– А у мужа? Он работает? Много путешествует, по его словам. И зачастую вы оставались с Конором одна?
– Да, пожалуй.
Она делает пометки в своем блокноте.
– А у него мог быть здесь роман?
Я закусила губу.
– Значит, муж заводит интрижку, теряет работу, забирает вас, чтобы начать новую жизнь где-то далеко-далеко от дома. У вас нет ни друзей, ни работы, ни родных – правильно? Здесь, в Швеции, у вас никого и ничего нет?
– Мне никто не нужен. Мне ничего больше не нужно.
Но она игнорирует мое замечание.
– Значит, вы совершенно одна. Застряли в этом заповеднике, где, будем откровенны, довольно хорошо летом, но в зимние месяцы – не дай бог! Даже у самых лучших из нас может не выдержать психика, верно? Тут так одиноко, вы тут отрезаны от всего мира.
Я продолжаю хранить молчание.
Детектив Бергстром кивает:
– Я бы точно сошла с ума. Может быть, и вы тоже.
Сумасшедшая. Сумасшедшая женщина, которая заперта в этом уединенном месте. Женщина, которая причиняет боль собственному ребенку. Детоубийство? Так, кажется? Как это назовут? Родительница-душительница! Без сомнения, именно так и будет написано в новостях. Журналисты любят аллитерацию в таких заголовках. Что-нибудь запоминающееся.
– Мерри, вы любили своего ребенка? Он был для вас желанным?
Все внутренности свело в тугой узел.
– Да, да, – воскликнула я. – Я люблю своего сына! Я люблю его!
«Лгунья, лгунья, – звучит в голове набатом. – На воре и шапка горит!»
В комнатке тотчас стало как-то слишком жарко. Я оттягиваю ворот свитера, чтобы было легче дышать. В животе громко урчит. Мне нужно поесть.
– Конечно, вы его любите, – соглашается она. – Конечно.
Мы немного помолчали. Я нервно пью воду.
– Странная вещь, эта любовь, – задумчиво добавляет детектив. – Ее всегда кажется мало, верно?
Она наблюдает за мной, глаза настойчиво буровят меня, словно она старается заглянуть в самую душу. Какую тьму она там видит?
– Иногда чувствуешь себя так, словно попал в западню, верно? – продолжает она. – Любовь. Брак. Материнство. Это занимает так много времени. И такая ничтожная отдача.
Лицо моей матери, застывшее в гротескной пластиковой маске. Лицо отца с отчаянной мольбой в глазах. «Отпусти меня, Морин, дай мне уйти!»
«Я ненавижу вас! Ненавижу вас обоих!» – кричала я.
Его мозги разлетелись по комнате, растеклись по настольной лампе в кабинете. Зачем она заставила меня смотреть на это? «Замужество, – сказала она. – Вот что получаешь за тридцать лет брака».
Как там говорится? Антонимом любви является вовсе не ненависть, а безразличие. Ненависть – это то, что чувствуешь, когда любовь предает тебя.
«Я никогда не хотела быть матерью, – сказала Морин. – Это твой отец хотел ребенка, но он мечтал, что это будет сын».
О, Конор, Конор, что я наделала?
– Пожалуйста, давайте прекратим, – взмолилась я. – Пожалуйста!
– Я не могу прекратить, Мерри, – ответила мне детектив Бергстром. – Ребенок погиб. Ваш ребенок!
Меня трясло от слез и ужаса.
Некоторым женщинам просто не дано быть матерями.
Или они этого не заслуживают.
Сидящая напротив меня детектив Бергстром по-прежнему чего-то ждала.
– Он ничем не болел, Мерри. И умер он не по естественным причинам. Но вы это и так знаете, верно?
Да, да. Одеяло на голову. Плюшевый медвежонок, подушка. Или вес моего собственного тела. Да, да, сколько раз я представляла это – не могла отважиться. Поступить так с этим мальчиком, этим ребенком.
Думать, хотеть – и сделать это… С самого начала нежеланный ребенок, теперь лишенный жизни – постыдная тайна, замотанная в одеяльце… Я с самого начала планировала убить его – и теперь он убит!
– Мерри, – повторила детектив Бергстром, – вы это знаете.
– Нет.
– Знаете, знаете! Знаете, потому что вы там были.
– Нет!
Сделай это, сделай!
Набраться мужества – и сделать это! Ребенок на руках, в последний раз. Разруби этот узел! Сделай так, чтобы его не стало!
Чтобы начать все сначала. Чтобы вернуться назад. До Кристофера. До всей этой лжи. «Я знаю», – написал он. Но что это значило? Мне нужно все исправить.
Только мы.
Сэм и Мерри. Мерри и Сэм.
– Мерри, – настаивала детектив Бергстром, – мы обе знаем, что вы были там. И мы обе знаем, что это вы его убили.
Сэм
Фрэнк привезла меня из полицейского участка домой. Ни я, ни она не вымолвили ни слова. Я сжимал кулаки, стискивал челюсть так, что зубы скрипели. Щипал себя и чувствовал эту боль. Да, боль отвлекала, но ненадолго.
Приехав домой, я сразу направился в сарай. Влив в себя несколько глотков виски прямо из бутылки, почувствовал приятное тепло. Гнев начал постепенно отступать.
Вспомнил лицо Мерри, когда ее сажали в полицейскую машину.
– Убийство, – сказали они. – Мы думаем, что вашего сына убили.
Фрэнк просунула голову в дверь сарая:
– Если что-то нужно, просто скажи.
– Ничего. Оставь меня в покое, – покачал я головой.
Я упал на пол и положил бутылку рядом с собой. На экране телефона высветилось сообщение: «Где ты сегодня был?»
Малин.
Голова поплыла. Пол начал качаться подо мной.
Чтобы заснуть, мне надо напиться.
Утром на мне было одеяло, а под головой подушка. Фрэнк. Я подскочил – слишком резко. В голове громко и яростно стучало. Пальцы закостенели. Я зашел в дом. Поставил вариться кофе. Окинул взглядом дом. Мавзолей. Именно так он сейчас выглядит. Мемориал в честь умершего и гибели мечты. Сейчас этот дом не представлял никакой ценности. Никакого проку от него не было.
Кофе подгорел, но я все равно его выпил. Я сидел и смотрел на фотографию, прикрепленную к холодильнику магнитом в форме кренделька. На ней Мерри, Конор и я. Снимок был сделан в начале лета во время нашей поездки по архипелагу Гетеборга. Паромы, озера, мороженое и много солнца. Мы отправились на пароме на остров Донсо, гуляли по маленькой рыбацкой деревушке, на причале пили кофе с пирожными. На Стирсо ели устриц. На острове Бранно купались и загорали. Окунали ножки Конора в воду и смеялись, глядя, как он морщится от удовольствия, ощущая приятную прохладу.
Улыбающиеся счастливые лица.
– Здесь так все просто и ясно, – сказал я однажды Карлу. – Как будто ничего плохого никогда не происходит и не может произойти.
– Ты даже не представляешь себе, сколько здесь людей, страдающих депрессией, и алкоголиков. Или депрессивных алкоголиков, – засмеялся он.
– Да ладно тебе, – отмахнулся я.
– А погода, – добавил он, – только ее одной достаточно, чтобы свести тебя с ума.
