Именно в этот миг я подумала: невозможно исцелиться от некоторых слов, некоторых взглядов. Несмотря на то, что время проходит, несмотря на нежность других слов и других взглядов.
Выходя из машины, в силу необъяснимого переплетения моих ног я вывалилась вперед, даже не спланировав в полете, который хотя бы мог оказаться зрелищным; нет, я скорее резко шмякнулась, бедолага, лицом в землю, рассыпав по мостовой содержимое сумочки. Английский издатель подал мне руку, чтобы помочь подняться, с такой совершенной деликатностью, не выразив никакого удивления, словно речь шла о распространенном явлении, не раз замеченном им у французских писателей.
В период общения с Л., особенно с тех пор, как она у меня поселилась, эта неуклюжесть не переставала расти, развиваться, подобно реактивированному вирусу, мутировавшему к более патогенной, более стойкой форме. Я непрестанно стукалась. Предметы валились у меня из рук и казались наделенными собственной энергией. Мои движения были беспорядочными. Удары, падения, столкновения становились все более частыми. Я уже не считала синяки и осколки. Неприспособленность моего тела к его среде обитания, то, к чему я сумела адаптироваться и что научилась скрывать, проявилась в чем-то вроде постоянного конфликта с окружающей средой. Я двигалась по неровной, заминированной поверхности, где на каждом шагу меня подстерегали скольжение, обрушение, падение. Куда бы я ни шла, я опасалась собственного шаткого состояния. Я ощущала себя перевозбужденной и неловкой. Дрожащей. Вертикальность моей персоны уже была не усвоенной данностью, но ненадежным феноменом, за который мне следовало бороться.
Франсуа, который частенько подтрунивал над моей неуклюжестью (может, я побочная дочь Пьера Ришара или Гастона Лагаффа?), забеспокоился. Он стал исподтишка наблюдать за мной, словно ища неопровержимое доказательство того, что что-то не ладится. При нем мне случалось падать или ронять предметы просто так, без какой-либо причины, как если бы информация «я подношу стакан к губам» или «я держу кастрюлю в правой руке» внезапно исчезала из моего мозга. Порой связь обрывалась внезапно. Вместе с тем, поскольку я все больше и больше старалась вычислить расстояние между моим телом и остальным миром, неоднократно вставал вопрос, чтобы я проконсультировалась с неврологом.
Если задуматься, неуклюжесть фигурирует среди различных симптомов, впервые или вновь возникших в этот период, симптомов, в большей или меньшей степени вызывающих нетрудоспособность, существование, накопление, преумножение которых я приняла, не забив тревогу. Сегодня я способна связать эти события между собой. Но тогда все это смешивалось с состоянием одиночества и тоски, причины которого я не понимала и относительно которого отказывалась проконсультироваться с каким бы то ни было врачом. Мне было грустно, вот и все, такое случалось не в первый и не в последний раз.
Да, иногда мне приходило в голову, что присутствие Л. может быть так или иначе связано с моим состоянием.
Внешне она меня направляла, поддерживала, защищала. Но на самом деле Л. поглощала мою энергию. Она присвоила мой пульс, мое давление и любовь к фантазированию, которая, впрочем, никогда меня не подводила.
Тогда как я рядом с ней лишалась своей сущности, она часами работала, входила и выходила, ездила в метро, готовила еду. Глядя на нее, я порой представляла, что смотрю на себя или скорее на моего двойника, заново созданного, более сильного, мощного, заряженного положительным электричеством.
И скоро от меня останется только мертвая высохшая шкурка, пустая оболочка.
* * *
По мере того как я пытаюсь продвигаться в своем повествовании, я замечаю, с каким постоянством я стараюсь множить временные ориентиры, с присущей мне неуклюжестью желая закрепить эту историю в разделенном, объективном, реальном для всех времени. Я знаю, что все это вот-вот взорвется и что придет момент, когда временные маркеры не будут ничего значить, когда не останется ничего, кроме чего-то вроде длинного пустого коридора.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Если бы я могла, то в подробностях рассказала бы о нескольких неделях, приведших нас к лету. Но у меня нет ни следов, ни воспоминаний. Полагаю, что моя жизнь продолжалась в этом никуда не ведущем нерешительном притворстве.
Полагаю, Л. продолжала работать, заниматься моей перепиской и документами, а я продолжала ничего не делать. Полагаю, пару раз вечером мы выходили вдвоем выпить по стаканчику и проветриться.
Дважды на выходные приезжали Луиза и Поль. В первый раз Л. воспользовалась этим, чтобы съездить к матери в Бретань. Во второй раз она сказала, что лучше поживет в гостинице, чтобы не мешать нам.
Помнится, как-то вечером, когда я была у Франсуа, мы поссорились. Кажется, речь зашла о психоанализе (психоанализ занимает важное место среди тем наших разногласий, опережая разбавленный кофе, использование цитат, ностальгию, некоторых авторов, которых я защищаю, а он не любит, некоторые фильмы, которые он обожает, а я считаю дешевкой, и наоборот). Мы ссоримся очень редко, и обычно ссора длится не больше двух минут, но в тот вечер я ухватилась за первую возможность, чтобы поспорить с ним. Я это здорово умею, когда одна часть меня вдруг решает перейти в рукопашную (к счастью, такое бывает редко). Я повысила тон, даже не отдавая себе в этом отчета. Я была напряжена, он устал, в воздухе чувствовалось электричество.
Ведь каждый из нас хоть раз в жизни ощущал это искушение разгромом. Это внезапное головокружение – все разрушить, все уничтожить, все стереть в порошок и разметать – потому что было бы достаточно нескольких умело выбранных слов, тщательно заточенных, хорошо заостренных, появившихся неведомо откуда, слов, которые ранят, бьют прямо в цель, непоправимых, которые невозможно стереть из памяти. Кто из нас не испытывал подобного хотя бы раз в жизни, этой странной, глухой, разрушительной ярости, когда достаточно столь немногого, чтобы все опустошить? Вот в точности то, что я испытала в тот вечер: я была способна опередить события, испортить все, чем дорожила, все разрушить, чтобы нечего было уже терять. Вот что переполняло меня: безумная мысль, что пришло время положить всему этому конец, этому сексуальному освобождению[15] и подобным глупостям, в которые я в конце концов поверила, я думала, что встретила мужчину, способного любить меня, понимать, следовать за мной, выносить меня, а на самом деле нет, ха-ха, все это было лишь обманом, прекрасным жульничеством, которому самое время положить конец. И я знала непоправимо ранящие слова, я знала слабое место, ахиллесову пяту, надо было только как следует прицелиться в нужное место, и все сложится быстрее, чем нужно, чтобы это произнести.
Вот что во мне реактивировала Л.: лишенную уверенности в себе личность, способную все разрушить.
Минуту я находилась на грани катастрофы, а потом отступила.
В тот период Франсуа много раз предлагал мне поселиться у него, хотя бы на время. Он беспокоился. Его невозможно было провести. Ни моими бравадами, ни моей так называемой текущей работой. Он полагал, что анонимные письма задели меня гораздо сильнее, чем я желала признать. Он полагал, что я попала в лапы какого-то монстра или фантома, возникшего из прошлого.
Вспоминаю другой вечер, когда мы вернулись из Курсея, где у нас состоялся странный спор, как если бы Франсуа различал вокруг меня аномальное излучение, но не мог определить, что это. Уже давно наступила ночь, дорога была свободна. В машине он стал расспрашивать меня. Да, он обо мне беспокоится. Он может понять, что я нуждаюсь в одиночестве, что я оберегаю свою работу, что я не хочу обсуждать с ним некоторые вещи. Но я слишком далеко зашла, я подвергаю себя опасности. Отказываюсь от его помощи. Может быть, хоть разок, хотя бы на короткое время, я смогу согласиться с мыслью, что кто-то обо мне заботится. По его мнению, я снова воздвигла вокруг себя что-то вроде санитарного кордона, чтобы никто, даже он, не получил доступа к тому, что меня по-настоящему касается. Он понимает, что у меня нет желания всем делиться, но нет никакой необходимости разворачивать такую систему обороны. Мы не на войне. Он мне не враг. Он знавал меня более спокойной.
