В царицынском походе сказался настоящий характер барона — «моей баронской фантазии не препятствуй». 8 мая он занял станицу Великокняжескую, центр Сальского округа, и вывесил воззвание о необходимости беспощадной борьбы с большевиками. К утру от расклеенного по улицам воззвания не осталось и следа. Неизвестные содрали со столбов все экземпляры.
Взбешенный барон наложил на станицу контрибуцию в 50000 рублей, при чем объявил, что в случае повторения такой дерзости удвоит штраф, а затем ушестерит. Станичный сбор перепугался и уплатил штраф, позаимствовав требуемую сумму из средств кооператива.
Донцов до крайности возмутило такое хозяйничанье барона на их территории. Его поступок обсуждался на Круге, который вынес резкую резолюцию против строптивого генерала и вынудил его возвратить деньги ни в чем неповинным станичникам.
Наступая на Царицын, Врангель довольно искусно, с помощью деревянных щитов, перевел армию на правый берег Маныча. Разыгравшийся на этой реке бой, по словам Врангеля, является беспримерным в истории последних войн, когда роль конницы свелась к выполнению второстепенных задач. Здесь же произошло столкновение громадных масс кавалерии. В атаке на закате солнца участвовало с обеих сторон до 20000 всадников.[69]
Барон одолел.
С севера пути к Царицыну отрезали донцы, вышедшие на Волгу. Победитель на Маныче подходил к городу с юга.
«18 июня, после штурма, начатого в 4 часа утра 16 июня, войсками ген. Врангеля взят оплот большевизма на юго-востоке России, советский Верден — г. Царицын».
Так гласило телеграфное сообщение штаба главнокомандующего.
«Казачий Карфаген» на некоторое время был обезврежен. Север и юг Дона теперь могли протянуть друг другу руку через царицынский узел.
В период этих побед в стольном городе Черкасском, в атаманском дворце, как некогда у ласкового князя Владимира, пир шел за пиром. К довершению сходства с Владимиром «Руслана и Людмилы», атаман выдал замуж свою падчерицу, графиню Келлер, за гвардейского офицера, так что музыка с утра до вечера оглашала дворец и прилегающий к нему Александровский сад.
Насмешливые фронтовики сейчас же окрестили атаманский дворец «войсковым рестораном № 1».
Полководец сомнительных качеств и совсем никудышный администратор, Африкан Богаевский, зато отличался довольно тонким гастрономическим вкусом и понимал толк в винах. Он не любил слушать треск снарядов, предпочитая отводить душу, когда взлетали пробки в потолок.
Если считать главными обязанностями правителя прием депутаций, торжественные обеды и ужины, увеселительные прогулки и т. п., то надо отдать справедливость: новый глава Дона довольно ретиво исполнял свой долг.
29 мая, т. е. когда уже большая часть Дона очистилась от советских войск, он отправился со своей супругой, по первому браку графиней Келлер, в сопровождении блестящего личного штаба в путешествие по своему государству. Газетные корреспонденты, за отсутствием других ярких актов правительственной деятельности ген. Богаевского, поспешили красочно расписать эту увеселительную поездку.[70]
До Аксайской[71] атаман проехал поездом, а оттуда на пароходе вниз и вверх по Дону.
Повсеместно «благодарное» население устраивало ему радушный прием. Всюду хлеб-соль, приветственные речи, несмолкаемые крики ура. Все станицы подобострастно избирали его, как некогда Краснова, почетным казаком.
В Елизаветинской[72] его на руках внесли в станичное правление.
— Станичники, — приветствовал он подданных, — борьба еще не кончена. Еще нужно не мало усилий. Поддержите честь Тихого Дона.
Станичники, то-есть кучка администрации и дряхлых старцев, обещали не щадить животов.
По обычаю, в виде расплаты за прием, он тут же произвел станичного атамана в офицеры. Этот важный правительственный акт вызвал еще больший взрыв энтузиазма. Длительное ура, шапки вверх.
Из станичного управления атамана снесли на руках в квартиру осчастливленного станичного атамана, который не скупился на угощение, тронутый монаршей лаской. Прочие старики, в тайной надежде добиться того же, то-есть украситься к закату своей жизни погонами из парчи, льстили властителю наперерыв, уверяя, что любили его еще в то время, когда он находился в утробе матери.
— Окончательная победа близка! Теперь я верю в это. Враг будет сломлен! — воскликнул правитель Дона, растроганный верностью своих подданных.
Следующая станица, и точь-в-точь такой же торжественный прием, то же надрывание глоток, то же качанье на руках.
— Этак атаман может разучиться ходить, — заметил один из приближенных Богаевского, наблюдая, как атамана таскали с парохода на пароход.
Если путь атамана был засыпан розами, то на путях казачьих низов росли тернии и бурьян.
«Случалось ли читающему эти строки видеть когда-либо брошенные казачьи старые станицы? — задавал вопрос корреспондент из станицы Романовской на страницах «Донских Ведомостей».[73] — Ветхие, полуразрушенные мазанки уныло глядят на поросший кругом них бурьян; кусты колючки скрывают бывшую когда-то дорогу; мертвое, гнетущее молчание; ни одной живой души, куда ни достанет глаз, — таковы хутора от Константиновской до Романовской станицы. Хуторяне или перемерли от тифа, или бежали зимою с отступающими казаками или наконец весною бежали с красными».
«Хутор Басов, — писал корреспондент из станицы Морозовской,[74] — поголовно почти ушел с большевиками. В юрте[75] станицы есть хутора, сплошь оставленные жителями».
Все, кто зимою с радостью встречал большевиков, думая, что настал-таки конец проклятой, бессмысленной войне, теперь спешили покинуть родные гнезда и бежать на север.
Особенно туго приходилось тем, кто служил при красных хотя бы на выборной должности. Им не давали пощады. Приказ всевеликому войску Донскому от 28 июня за № 1026 гласил:
«Лиц, служивших в Красной армии или учреждениях Советской России и бежавших оттуда или отставших от красных войск при отходе их и проживающих в пределах всевеликого войска Донского, арестовывать немедленно и под конвоем препровождать на распоряжение окружных атаманов, и дела о них направлять в окружные судебно-следственные комиссии для возбуждения о них судебного преследования».[76]
«Всевеликое» разделилось пополам.
Часть стала красной; другая волей или неволей служила белому стану. Сплошь и рядом двое сыновей одного отца воевали под знаменами Буденного, двое других — в корпусе Мамонтова.
Атаман, объезжая свои владения, за неистовыми приветственными криками станичных властей не слышал плача и стонов жен и детей, немощных отцов и матерей, поильцы и кормильцы которых бежали на север, спасаясь от ярости братьев-завоевателей.
Атаман не понимал печальной станичной действительности подобно тому, как казачьи массы не понимали смысла донской государственности.
XII
ПОХОД НА МОСКВУ
Весенний успех вскружил голову вождям Доброволии. Очищение Дона от большевиков, занятие Слободской Украины, выход на Волгу в связи с неизменным благоволением союзников подавали надежду на самое отрадное будущее.
Надо было не терять момента и добивать врага. Все требовали движения вперед. Войска рвались по инерции. Спекулянты — в целях расширения поля своей деятельности. Политики из особого совещания и окружавшая их чиновничье-аристократическая свора — для того, чтобы предупредить занятие Москвы Колчаком.
Сибирский правитель России в окружении эс-эров пугал южно-русских вандейцев. В случае верховенства колчаковского правительства им чудились новые беды и напасти вместо того благополучия, на которое они рассчитывали при воцарении министров Деникина.
— На Москву! — исступленно вопили монархисты, которые в честь этого лозунга начали даже издавать погромную газету под тем же именем.
— Хоть цепочкой, хоть цепочкой, но дотянуться бы до Москвы, — заявлял на совещании высших военных начальников ген. И. П. Романовский, начальник деникинского штаба.
Командующий Донской армией ген. В. И. Сидорин указывал на опасность стремительного марша вперед, без закрепления позиций сзади и без упорядочения тыла, но его голос остался в меньшинстве.
Осенью 1918 года сам глава особого совещания ген. Драгомиров в разговоре со мной не считал нужным молчать о том, что ближайшая цель Добровольческой армии — движение на Волгу, на соединение с Колчаком. Теперь про это забыли думать.
Тогда, в 1918 году, Доброволия представляла из себя еще слабую организацию и не смела мечтать о «спасении» единой и великой одними собственными силами. Теперь она выросла, окрепла, обнаглела и не желала итти у других на поводу. Колчак теперь казался нежелательным конкурентом, а в случае занятия Москвы Деникиным — тяжелой обузой.
