Лиза только очень побледнела, глаза у нее расширились, и могло показаться, что сейчас она не выдержит и упадет в обморок, но она устояла.
— Не воображай, пожалуйста, что ты какая-нибудь героиня, — рассердилась директриса. — Ты просто избалованная, упрямая и взбалмошная девчонка, которой нравится, что вокруг нее скачут взрослые люди и не знают, чем еще ублажить. Больше всего ты заслуживаешь хорошей порки. Мне очень жаль, что я ошиблась в тебе. Но такая ученица в моей школе не нужна. Скажи своим бабушкам, чтобы они пришли за документами и перевели тебя в другую школу.
— Пусть только попробуют, — злорадно произнесла баба Шура, когда Лиза ровным голосом передала старушкам слова директора. — Соблюдайте вашу Конституцию — вот, что ты им скажешь завтра от моего имени. И ничего не бойся! — прикрикнула она, стукнув палкой по полу. — Запомни — это самое главное, когда имеешь с ними дело: ничего не бояться!
10
Татьяна Петровна уволилась из школы посреди второй четверти. На увольнении никто не настаивал, но директор держалась с нею подчеркнуто вежливо, обращалась по имени-отчеству и говорила только на «вы». Однако прежней растерянности в глазах у начальственной женщины не было — видимо, в роно ей сказали нечто обнадеживающее.
Сильнее всего были огорчены родители первоклассников. Они умоляли учительницу не портить жизнь ни в чем не повинным, успевшим к ней привязаться детям, почем свет кляли двух вздорных старух, одну из которых давно пора посадить в тюрьму, а вторую заточить в монастырь, и обещали самое высокое покровительство, но какая-то тоска гнала учительницу из школы.
— Не знаю, деточка, — сказала она, прощаясь в пустом классе с плачущей навзрыд Лизой, утешая ее и гладя по голове. — Я тридцать лет учу детей, и никогда у меня не было такой, как ты. Может быть, ты и права. Только мне так жалко тебя… Бедная, моя бедная сиротка. Ты не виновата. А с учительницей твоей я поговорю и все ей объясню.
Новая учительница Лизу Непомилуеву не видела в упор. Она никогда не спрашивала ее, не вызывала к доске, не глядела в ее сторону, она проверяла и ставила оценки лишь за письменные работы, и только пятерки — Лиза по-прежнему училась лучше всех, — но не позволяла дружить с ней другим детям. Лизу не звали на дни рождения и не брали на экскурсии, от нее отсадили влюбленного в нее мальчика, ей не разрешали убираться в классе, поливать цветы и работать на субботнике. Даже на физкультуре ее не принимали в команду по пионерболу, когда девочки играли против мальчиков и легко их обыгрывали. Детям объяснили, что Лиза — грубая и непослушная девочка, которая недостойна быть октябренком, за недостойное поведение была исключена из октябрят и так будет с каждым, кто не будет слушаться учителей. Столь же жестко, к радости родителей, вела себя молодая учительница на родительских собраниях, и как ни пыталась баба Аля к ней подмазаться и смягчить неудобную жесткость сестры, сколько ни надеялась на то, что история со звездочкой быльем порастет и забудется, старушку игнорировала, словно никакой Лизы в классе не было.
Все стремились к одному: чтобы девочку забрали из школы — но оскорбленный ребенок, точно угадав сердцем намерение своих мучителей, восстал и принялся себя защищать. Это был странный и страшный поединок, в котором обе стороны соревновались в деланом равнодушии. Все в школе вели себя так, как будто ничего не произошло. Учительница никогда не упоминала имени ученицы на педсовете и в разговорах с коллегами, дети сторонились ее, а Лиза сносила презрение, не проливая ни в классе, ни дома ни одной слезинки и никогда не жалуясь.
— У меня все хорошо, — говорила она и так же рано и легко вставала по утрам, завтракала и шла с бабой Алей в школу.
Тихо стало в доме, как будто он приготовился к длительной осаде. Лиза потускнела, поблекла, не смеялась, и при взгляде на нее разрывались сердца у обеих женщин. Старушки баловали ее как могли — купили рыбок, птичку в клетке и черепаху. Лиза любила животных: черепаху она смазывала подсолнечным маслом, кормила листьями салата и свежей травой, подолгу смотрела, как плавают в аквариуме рыбки, меняла им воду, давала корм и выпускала попугая летать по комнате. Она разговаривала со своими питомцами и сочиняла для них сказки, но что-то прошлое, детское навсегда исчезло с ее лица.
Она не закапывала больше во дворе счастье и не играла с детьми после школы. Наверное, она могла бы и вовсе не приходить в то место, которое по-прежнему казалось ей храмом, но храм этот оказался не то осквернен, не то в нем служили недостойные пастыри, однако благодать все равно совершалась, и это противоречие мучило девочку. Лиза сидела одна на задней парте и не поднимала руку, даже если знала ответ, а больше не знал никто, учила стихи, зная, что учительница никогда их не спросит, и выполняла все домашние задания, зная, что та их не проверит. На переменах она спускалась на первый этаж и забивалась в раздевалке, дожидаясь, когда прозвенит звонок, и украдкой читала вслух по букварю. Никто не заговаривал с ней, но однажды после уроков к Лизе подошел десятиклассник, который поднимался с ней по школьным ступенькам первого сентября. Он был теперь коротко острижен, но лицо у него было почему-то такое же красное, как и тогда.
— А ты молодец. Я вот так не могу, — сказал он тихо.
Лиза не поняла ничего, кроме того, что большой мальчик сочувствует ей, и из глаз ее хлынули слезы.
— Что ты, что ты, не плачь, — испуганно заговорил десятиклассник, озираясь по сторонам, — а то подумают, что это я тебя обидел.
Лиза отчаянно замотала головой. На них смотрели дети, уборщица, какая-то учительница замедлила шаг. Лизе очень хотелось, чтобы мальчик продолжал с ней говорить, но тут она услышала голос своей учительницы и свою фамилию. Девочка вцепилась в десятиклассника, пряча в его пиджак лицо.
— Да отстанешь ты, наконец! — рассердился он, оттолкнул Лизу и, перепрыгивая через ступеньки, бросился вниз по лестнице.
11
— Ты молись за нее, — однажды сказала баба Аля. — За врагов надо молиться.
— Она учительница. Разве учительница может быть врагом? — возразила Лиза тихо и подняла на бабушку печальные взрослые глаза. — Баба Аля, а вдруг меня тоже Бог оставил, как бабу Шуру?
— Что ты, Лизонька, что ты! — всполошилась старуха. — Ты лучше носи эту проклятущую звездочку, только не думай так.
— Нет, бабушка. Они говорят, что даже если я попрошусь обратно в октябрята, меня не примут. И что меня скоро у вас отберут и отдадут в детдом.
— Господи, Шура! — крикнула Аля.
— Лиза, внученька, не слушай никого, тебя просто запугивают, — заговорила горячо Шура, которая появилась на пороге кухни так быстро, будто все это время стояла за дверью и слушала. — Пройдет время, и им станет стыдно. Им уже сейчас стыдно, поэтому они тебя избегают. Они несчастные, обманутые и очень трусливые люди. И ты должна их пожалеть. Нам нельзя отступать, миленькая, никак нельзя.
Впервые на глазах у бабы Али она прижала девочку к себе и стала гладить по голове. Что-то очень нежное, глубоко сокрытое проявилось на Шурином лице, отчего баба Аля смутилась и опустила глаза, но когда Лиза, ничего не сказав, высвободилась и ушла, хромоногая старуха переменилась, и голос ее снова сделался звонче обычного.
— Мерзавцы, ах, какие же все мерзавцы, — говорила она оцепеневшей сестре, зажигая папиросу, — половина родителей в нашем классе в душе со мною согласны. Они читают то, что я перепечатываю. Если бы они нас поддержали, если бы… Ведь им же за это ничего бы не было!
— Они не враги своим детям, Шура.
— Они хуже чем враги! Клейменые рабы, выращивающие клейменых рабов.
— Они просто живут, как умеют, а ты злопамятна и держишь в заложницах и меня, и Лизу.
Шура подняла на сестру тяжелый, полный обиды взгляд.
— Что ты так на меня смотришь? Я тоже там была, — сказала Аля сердито.
— С тобой не делали того, что сделали со мной.
— Зато у тебя была дочь.
— Которая родилась в лагере потому, что мне не разрешили сделать аборт.
— Господи, что ты говоришь такое! — пискнула Аля тоненьким голосом.
— Замолчи. Откуда тебе знать, каково мне было, если моя дочь прожила всю жизнь, не зная, кто ее мать?
— Я не виновата, что ты от нее отказалась.
— А ты из детдома взяла, чтобы добренькой быть и мне всю жизнь своей добротой в лицо тыкать?
— Не надо так, Шурочка.
— Что ж ты позвала к себе Шурочку только после того, как Шурочкина дочка умерла? — произнесла хромоножка с издевкой.
— Ты сама не хотела, — прошептала Аля.
— Не лги. Это ты не позволяла, боялась, как бы она правды не узнала. И ее своей дурью довела до того, что сначала она родила неизвестно от кого, а потом…
— Ты не смеешь! Ты не знаешь! Ты обещала… никогда… никогда… Я только поэтому… до сих пор… — захлебываясь, беспомощно взмахивая руками, выталкивала откуда-то из горла Аля бессвязные слова.
