И я ей верю. Потому что она правдивая. Это только мой первый муж, хам и грубиян, считал меня идиоткой. Он хотел, чтоб я стирала его носки, он почему-то решил, что женщина обязана стирать мужу носки. Преступление совершить ради любви — пожалуйста, но носки стирать, — извините. Как будто он не видел, какие у меня руки, какой они у меня тонкой работы. Одна моя подруга, ее зовут Снежана, всегда говорит мне:
— До чего же у тебя красивые руки, Ляля… Ты просто должна выучиться играть на рояле. Это руки пианистки. Ты должна играть и прославиться.
Но я, к сожалению, не получила соответствующего воспитания, чтоб играть на рояле. И вообще мне не везет в жизни. Из школы, где я преподавала литературу, пришлось уйти. Не понимают. Ни дети, ни учителя. Рассказываю детям о Лермонтове, вся горю, меня несет волна вдохновения, а эти хамские дети вдруг начинают шуметь и гудеть — звонок, видите ли, и у них в столовой комплексный обед стынет. Да я бы вообще после рассказа о Лермонтове три дня пищу не принимала…
Директриса вредная, натравила на меня инспекторов, инспектора наглым образом либо спали, либо подло хихикали на моих уроках, а потом сговорились между собой и вынесли решение, что я не могу быть учительницей. Да еще устроили подлое судилище по поводу моего внешнего вида. Дескать, я, к тому же, неподобающе одета. Ну, я просто чуть со стула на упала. Откуда им знать, школьным крысам, как нужно одеваться. На мне были голубые чулочки в синюю полоску, красная юбочка вся в бантовых складках, блузка цвета морской волны, а наверх жакеточка — зеленое с желтым. Весь цветовой спектр, вся гамма! Но где им оценить… Да, скучно жить на этом свете, господа… В другой школе мне дали только группу продлённого дня, а в свободное время я пишу стихотворные и прозаические произведения, потому что одна моя подруга гово…
Нет, все-таки надо иметь совесть… Если ты даже и совершила в своё время преступление во ими любви, то это не дает тебе права сразу же после этого пускаться в пляс, да еще с Ильменским, который весь вечер смотрит отнюдь не на тебя, а совсем на другую… Нет, эта Вика неисправима. От ее наглости я просто чуть со стула не упала.
Ко мне подошла Знайка и сказала, чтоб я помогла ей вымыть посуду и накрыть стол для чая. Мне пришлось ей подчиниться.
— Все-таки Вика наглая, — сказала я.
— Ляля, не суйся во взрослые дела, — фыркнула Знайка.
— Но как она может танцевать после всего происшедшего? И потом, Ильменский совсем не имеет ее в виду.
— А кого он имеет в виду?
Я отвечать не стала.
Впрочем, вполне вероятно, что я была не совсем права, потому что на этом сегодняшний вечер не кончился. Вика все-таки героиня — она вышвырнула эту дурацкую брошку в окно. Ну и жест! Прямо Настасья Филипповна. Я прямо чуть со стула не упала. Но вот только не поняла, зачем она выбросила чужую брошку, ведь она ее украла у Ксаны. Я спросила об этом у Знайки, но та посмотрела на меня, как на сумасшедшую, и сказала:
— Ляля, умоляю, никому не говори о том, что ты сегодня видела и слышала, а то ведь побьют ненароком и будут правы.
— Кто побьет?
— Кто-нибудь.
Ильменский с Осокиным убежали вслед за Викой. Они о ней беспокоятся. Очень мило с их стороны, хотя Ильменский мог бы и не бежать, а подчиниться велению сердца. А мы остались пить чай: я, Ксана, Знайка, Горбонос, Сажина и Кузяев.
Я надеялась, что теперь, когда Вика ушла, что-нибудь разъяснится, но они все почему-то говорили о другом: о детях Знайки, о кино, о книгах. А также вспоминали о школе, об учителях. И кто как жил эти двенадцать лет.
— Я поняла одно: вину надо искать в себе. Иначе свихнешься, — непонятно сказала Ксана. — Не могу видеть этих сумасшедших, которые ни разу не задумались, что и они могут быть неправы. Я всю жизнь нарывалась на эту твердолобую правоту и даже страдала из-за этого…
— А теперь? — спросил Горбонос.
— А теперь поняла, что на свете существуют люди, с которыми у меня не может быть ничего общего, и они не могут унизить меня или оскорбить, как не может оскорбить человека корова, например. Я понимаю, что это высокомерие и что от этого я стала хуже, чем была, но надо же защищаться?
Только тут мы увидели, что в дверях мастерской стоит Петровская.
— Вот, я вернулась… — буркнула она, — дверь была открыта. Все так заулыбались, как будто это необыкновенное счастье — видеть вздорную Петровскую. Кстати, она тогда воровала вместе с Викой. А эти сразу начинают боготворить человека, если он способен на какую-нибудь гадость. И все даже подвинулись к ней, когда она вдруг прямо с порога заговорила:
— Нет, Ксана, дурной человек не равен корове. Корова живет разумно. Она ест, чтоб утолить голод, пьет, чтоб утолить жажду, и размножается, чтоб продлить коровий род. У коровы есть инстинкт опасности, инстинкт благодарности и признательности… Многие ли люди могут похвастаться этим? Некоторые ведь едят не потому, что голодны, а чтоб другим меньше досталось. И влюбляются не по велению сердца, а чтоб была возможность жрать еще больше. Уже вдвоем. Жрать и стяжать. Жрут и стяжают: туалетную бумагу и английский язык, книги и фигурное катание, авторитет и деньги. Они свихиваются на этом и прямо сигают под трамваи на своих частных машинах, потому что все естественные чувства им отказывают, даже чувство самосохранения. Эти люди настолько отвыкли от правды, что сказать им во иногда то же самое, что разбудить лунатика, забравшегося в беспамятстве на шпиль Адмиралтейства. Может, пусть так и живут под наркозом лжи?
— Лично я считаю, что этим людям все равно надо говорить правду, — сказала Сажина. И тут я была с ней согласна.
— А ты-то знаешь эту правду? — гаркнула на нее Знайка. И Знайка тоже была права, потому что эта тщеславная Сажина со своим Борей…
— Правда в тишине, — тихо сказал Горбонос.
— И в работе, — сказала Ксана.
— А в детях!!! — заорала Знайка.
— Правда в любви, — сказала я.
— Нет, Ляля, не в лю-ю-у-бви, а в любви, — с усмешкой сказала Знайка, якобы передразнив мое произношение слова «любви» и потому отвергая смысл сказанного мной. Им лишь бы только меня задеть.
— А знаете, ведь я не кончил института, — вдруг сказал Кузяев, — и работаю я по рабочей сетке потому, что я и есть рабочий.
— Я знала, — сказала Знайка.
— А почему тебе захотелось вдруг сказать нам об этом? — спросила Ксана.
— Блажь нашла. Вот вы сейчас говорили, и я подумал: а зачем я вру? И дочка моя на фигурное катание не ходит, и миллионов во вторсырье я не зарабатывал. Я после школы сразу на завод.
— Совсем хорошо, — сказала Знайка, — а то мне было так жалко твою дочку…
Да, хороши однокласснички. Заврались все до полусмерти. Я просто чуть со стула не упала.
— Вы поймите меня правильно… — сказал Кузяев.
— Чего ж не понять, — ответила Знайка, — а кто не поймет, тот сам дурак.
— Правда, она вылазит, — продолжал Кузяев, — и не дай бог, чтоб так, как у Вики.
— И все равно это к лучшему, — сказала Знайка, — даже если Алешка ее бросит, все равно к лучшему.
— Ну, не такой же он идиот… — пробубнила Петровская.
— Но что будет, когда узнают у Вики на службе… — сказала Сажина.
— А почему это там должны узнать? — прорычал Кузяев. — Если там узнают, то я кое-кому намылю шею, несмотря на мужа Борю.
— Нет, я в принципе…
— В принципе — другое дело.
Разговор перешел на личности, стал неинтересен. Я бы, конечно, потанцевала, но ведь не с Кузяевым же. Как будто услышав мой зов, явились Ильменский с Осокиным. Проводили свою Викочку.
— Давно не видел таких истерик, — сказал Ильменский, — запуталась, девка.
— Теперь распутается, — сказала Знайка и потащила Ильменского плясать.
Нет бы подумать обо мне, что подруга не замужем… А все они вруны и эгоисты, лишь бы самим устроиться. Ксана танцевала со своим Горбоносом, тоже из выгоды, наверное, надеясь, что он ее замуж возьмет, и нисколько его не любя. Разве можно любить Горбоноса? Да он же ниже ее ростом. Правда, она на каблуках…
Как там Ксана сказала? Надо искать свою вину, а то свихнешься? Что ж, я тоже ищу свою вину и, кажется, знаю, в чем она заключается. Я слишком добра и правдива, вот в чем дело. Вот в чем моя вина. А люди не любят честных и правдивых. Я и сказала об этом Знайке, когда она наконец оставила в покое Ильменского.
— Хорошо, что ты догадалась, Ляля, — сказала она, — но только знаешь, никому не говори о своей догадке.
А Ильменский все-таки проводил меня до дому, когда я намекнула, что уже поздно.
— Когда теперь увидимся? — спросила я.
— Ну, когда-нибудь… Вот позвонит вдруг Знайка и скажет…
Ну что ж, мне все ясно. Только вряд ли я опять приду на подобную встречу. Мало ли что там у них выяснится еще через двенадцать лет.
8. Виктор Ильменский
