Но Бетти устояла даже противъ этого соблазна; ничего не отвѣтивъ, она принялась надѣвать свою черную шляпку и шаль.
— А я бы васъ все-таки не пустилъ, кабы не надѣялся, что безъ васъ Слоппи скорѣе ума наберется и станетъ на свои ноги, — проговорилъ мистеръ Боффинъ, и вдругъ спросилъ: — что это у васъ такое, Бетти? Никакъ кукла?
То былъ гвардеецъ, стоявшій на часахъ надъ кроваткой Джонни. Осиротѣлая старушка показала солдатика и снова запрятала его въ свой узелокъ. Затѣмъ она нѣжно распрощалась съ мистрисъ Боффинъ и съ мистеромъ Боффинъ, и съ Роксмитомъ, обвила своими старыми изсохшими руками молодую, прекрасную шейку миссъ Беллы и шепнула, повторяя послѣднія слова Джонни: «Поцѣлуй красивую леди». Секретарь глядѣлъ съ порога на «красивую леди» въ объятіяхъ старой Бетти, и потомъ еще и еще глядѣлъ на красивую леди, когда она осталась одна, между тѣмъ, какъ мощная фигура старухи, съ твердымъ яснымъ взоромъ, ковыляла по улицамъ, уходя отъ паралича и отъ рабочаго дома.
XV
Вотъ до чего дошло
Брадлей Гедстонъ, какъ утопающій за соломинку, уцѣпился за послѣдній свой шансъ — за то единственное свиданіе съ Лиззи Гексамъ, которое ему еще предстояло. Когда онъ просилъ ее объ этомъ свиданіи, онъ былъ подъ властью чувства, близкаго къ отчаянію, и это чувство не покидало его съ того дня. Вскорѣ послѣ его разговора съ Роксмитомъ, они, вдвоемъ съ Чарли Гексамомъ (и, разумѣется, не безъ вѣдома миссъ Пичеръ), въ одинъ прохладный сѣренькій вечерокъ отправились на это безнадежное свиданіе.
— А вы замѣтили, Гексамъ, что эта кукольная швея не благоволитъ къ намъ съ вами, — сказалъ Брадлей.
— Этакій противный уродецъ! И предерзкая дѣвченка при этомъ. Я боялся, какъ бы она не выкинула какую-нибудь изъ своихъ всегдашнихъ штукъ и не помѣшала нашему дѣлу, потому и сказалъ, что лучше идти прямо въ Сити и тамъ дождаться сестры.
— Да, да, я и самъ это думалъ, — проговорилъ Брадлей, натягивая на ходу перчатки на свои жилистыя руки.
— Ужъ кромѣ сестры моей никто бы не откопалъ себѣ такой несуразной подруги, — продолжалъ Чарли. — И все это изъ за какихъ-то смѣшныхъ фантазій. Ей, видите ли, непремѣнно надо кому-нибудь принести себя въ жертву. Что то въ этомъ родѣ она и говорила въ тотъ вечеръ, когда мы были у нея.
— Но почему же она должна приносить себя въ жертву этой швеѣ? — спросилъ Брадлей.
— Вотъ то-то и есть! Это одна изъ ея романтическихъ идей, — воскликнулъ мальчикъ, краснѣя отъ досады, — я пробовалъ ее урезонить, но напрасно. Ну, все равно: лишь бы намъ удалось добиться чего-нибудь путнаго сегодня, остальное придетъ само собой.
— Вы все еще увлекаетесь надеждами, Гексамъ?
— Да помилуйте, мистеръ Гедстонъ, вѣдь все на нашей сторонѣ.
«Кромѣ вашей сестры, можетъ быть», подумалъ Брадлей. Онъ это только съ горечью подумалъ, но ничего не сказалъ.
— Все рѣшительно на нашей сторонѣ,- повторилъ мальчикъ съ ребяческой самоувѣренностью: — солидное положеніе, завидное родство для меня, здравый смыслъ, — все!
— Я знаю, ваша сестра всегда была любящей сестрой, — сказалъ Брадлей, пытаясь удержаться хоть на этомъ низкомъ уровнѣ надежды.
— Конечно, мистеръ Гедстонъ; я имѣю большое вліяніе на нее. И теперь, когда вы почтили меня нашимъ довѣріемъ, когда вы первый заговорили со мною объ этомъ, я не могу не твердить: на нашей сторонѣ все.
А бѣдный Брадлей опять подумалъ горько: «Кромѣ вашей сестры, можетъ быть».
Сѣрый пыльный вечеръ въ лондонскомъ Сити мало способствуетъ расцвѣту надеждъ. Запертые магазины и конторы носятъ на себѣ какой-то отпечатокъ смерти, а наша національная цвѣтобоязнь придаетъ всему траурный видъ. Колокольни и шпицы стиснутыхъ домами церквей, темные, мутные, какъ само небо, какъ будто придавившее ихъ, не представляютъ ничего отраднаго среди общаго унынія. Солнечные часы на церковной стѣнѣ съ ихъ безполезной черной тѣнью, точно обанкрутились въ своемъ предпріятіи и навѣки прекратили платежи. Меланхолическіе челядинцы ближайшихъ домовъ толкутся на улицахъ, словно разбредшееся стадо, сметаютъ меланхолическія кучки сора въ канавы; а другіе меланхолическіе люди, тоже какъ стадо, копаются въ этихъ кучкахъ, выискивая что-нибудь годное на продажу.
Такимъ-то хмурымъ, непривѣтливымъ вечеромъ, когда густая пыль лондонскаго Сити въѣдается вамъ въ глаза, въ кожу и въ волосы, а палые листья съ немногихъ злосчастныхъ деревьевъ этой счастливой Аркадіи перемалываются по угламъ подъ жерновами вѣтра, учитель и ученикъ показались близъ Лиденгольской улицы, высматривая Лиззи съ восточной стороны. Они пришли немного раньше времени и теперь стояли, прижавшись къ стѣнѣ, въ ожиданіи ея появленія.
— Вотъ она, мистеръ Гедстонъ! Идетъ. Пойдемте къ ней навстрѣчу.
Она замѣтила ихъ и, казалось, немного смутилась, но все-таки поздоровалась съ братомъ съ обычной сердечностью и слегка прикоснулась къ протянутой рукѣ Брадлея.
— Куда это ты собрался, Чарли? — спросила она.
— Никуда. Мы шли именно съ тѣмъ, чтобы повидаться съ тобой.
— Со мной?
— Да. Мы всѣ вмѣстѣ пойдемъ прогуляться. Только не большими людными улицами, гдѣ трудно слышать другъ друга, а гдѣ поменьше ѣзды. Вотъ кстати церковь съ оградой. Тутъ очень тихо. Зайдемъ.
— Мнѣ это совсѣмъ не по дорогѣ, Чарли.
— Ничего, по дорогѣ! — сказалъ мальчикъ капризно. — Мнѣ по дорогѣ, стало быть, и тебѣ.
Она держала его за руку и, не выпуская ея, взглянула на него съ выраженіемъ протеста и жалобы. Онъ уклонился отъ ея взгляда, повернувшись къ своему спутнику со словами: «Идемте, мистеръ Гедстонъ». Брадлей пошелъ рядомъ съ нимъ, — не съ нею. Братъ и сестра шли рука объ руку. Они вошли въ ограду. На мощеномъ четырехугольномъ дворѣ, посрединѣ возвышалась земляная насыпь въ половину человѣческаго роста, окруженная желѣзной рѣшеткой. Здѣсь, благополучно подымаясь надъ уровнемъ живыхъ, покоились мертвые подъ надгробными памятниками, изъ коихъ многіе стояли криво, точно собираясь упасть оттого, что имъ стало стыдно той лжи, которую они гласили.
Они обошли разъ-другой вокругъ насыпи, съ неловкимъ и стѣсненнымъ видомъ. Вдругъ Чарли круто остановился и сказалъ:
— Лиззи, мистеръ Гедстонъ имѣетъ сказать тебѣ кое-что. Я не хочу вамъ мѣшать, такъ я пойду пройдусь немного и скоро ворочусь назадъ. Я знаю въ общихъ чертахъ, что желаетъ сказать тебѣ мистеръ Гедстонъ, и очень одобряю это. Надѣюсь, даже увѣренъ, что ты согласишься со мной, когда узнаешь, въ чемъ дѣло. Мнѣ незачѣмъ говорить тебѣ, Лиззи, какъ много я обязанъ мистеру Гедстону и какъ я принимаю къ сердцу всякій успѣхъ мистера Гедстона во всѣхъ его дѣлахъ. Надѣюсь и вѣрю, что ты будешь это помнить.
Онъ отнялъ руку, но Лиззи снова тихонько завладѣла ею, пытаясь его удержать.
— Чарли, — сказала она, — я думаю, тебѣ лучше остаться; я думаю, мистеру Гедстону лучше не говорить того, что онъ хочетъ сказать.
— Да развѣ ты знаешь, что онъ хочетъ сказать? — спросилъ мальчикъ.
— Можетъ быть, и нѣтъ, но…
— Можетъ быть, и нѣтъ?… А я думаю, ты не знаешь. Если бы ты знала, въ чемъ дѣло, ты бы не то сказала… Ну, пусти меня, будь умницей! Не понимаю, какъ это ты забываешь, что мистеръ Гедстонъ смотритъ на тебя.
Она опустила руку, и онъ пошелъ прочь, сказавъ ей еще разъ на прощанье:
— Будь же разсудительна, Лиззи, и будь мнѣ доброй сестрой.
Она осталась наединѣ съ Брадлеемъ Гедстономъ. Онъ заговорилъ только тогда, когда она подняла глаза.
— Когда мы съ вами видѣлись въ послѣдній разъ, — началъ онъ, — я вамъ сказалъ, что долженъ объяснить вамъ кое-что, на что вы, можетъ быть, обратите вниманіе. Сегодня я пришелъ для этого объясненія. Прежде всего прошу васъ не судить обо мнѣ по тому нерѣшительному, робкому виду, съ какимъ я теперь говорю. Вы видите меня съ самой невыгодной стороны. Въ томъ-то и горе мое, что мнѣ хотѣлось бы всегда являться передъ вами въ самомъ лучшемъ моемъ видѣ, а между тѣмъ я знаю, что вы видите меня въ дурномъ свѣтѣ…
Она тихонько двинулась впередъ, когда онъ замолчалъ, и онъ пошелъ рядомъ съ ней.
— Какой эгоизмъ, скажете вы, начинать объясненіе изліяніями о собственной своей особѣ,- заговорилъ онъ опять. — Но все, что я вамъ здѣсь говорю, отдается въ моихъ ушахъ совсѣмъ не тѣмъ, что я хотѣлъ бы вамъ сказать и что необходимо сказать. Я не могу съ этимъ сладить. Это сильнѣе меня. Вы меня губите, вы меня уничтожаете!
Она вздрогнула отъ страстнаго звука этихъ послѣднихъ словъ и отъ страстнаго движенія рукъ, которымъ они сопровождались.
— Да, уничтожаете… губите… уничтожаете меня! Я совершенно теряюсь, у меня пропадаетъ всякое довѣріе къ себѣ… я не имѣю надъ собой никакой власти, когда я съ вами или даже когда только вспомню о васъ… А я всегда помню о васъ, вы не выходите у меня изъ головы. Я ни на мигъ не могъ отдѣлаться отъ васъ съ той минуты, когда увидалъ васъ впервые. О, то былъ несчастный день для меня! Несчастный, бѣдственный день!
