Мама обернулась ко мне — на ней не было лица, — сказала:
— Беги, на одной ноге скачи, догони Лешу, чтоб сейчас же домой вертался. Натворили делов! — схватилась мама за голову.
Я не успел завернуть за угол, как увидел возвращавшегося домой Лешку.
— Ну что там? — спросил я у него.
— Арестовывают рабочих, — ответил он.
— И мастера?
— Не знаю.
— А Саша?
— Тоже ничего не узнал…
— Мать его только что приходила, спрашивала.
Лешка промолчал. Дома на мамин вопрос: «Что теперь будет?» — небрежно, стараясь как можно спокойнее, ответил:
— Да ничего. Не пойду — и все.
— А как придут?
— Не придут. Я адрес там неправильный оставил, имя и отчество — тоже.
— Начнут шукать — так поможет твой адрес, — покачала мама головой. — Иди в хату, не маячь тут на виду, чтоб люди-то тебя не видели.
Лешка горько улыбнулся: «При чем тут люди», но ничего не возразил, ушел в комнату. Он понимал, что мама сильно волнуется и сама не знает, как отвести беду.
День прошел спокойно. Перед заходом солнца неожиданно пришел Митицка Богомаз.
— Привет! — бросил он весело Лешке, не успев открыть дверь. — Как живешь?
— Ничего, — ответил Лешка. — Садись.
Богомаз сел, закурил, пустил двумя струями дым из своего большого носа.
— Дай мне сигарету, — попросил Лешка.
— Ты ж не куришь?
— Побалуюсь, — криво усмехнулся Лешка, прикуривая.
— Слышал ноцью сегодня?..
— Что?
— Депо взорвали. Смело! — покрутил головой Богомаз. — Оцень смело! Говорят, одних паровозов штук восемь накрылось… Неужели не слышал?
— Да так что-то слышал от баб…
— Тоцно! А я думал, ты все знаешь, — взглянул Богомаз Лешке в глаза. — Ты же работаешь там?
— Э-э, давно уже бросил. Как облава на безработных прошла, так бросил, — сказал Лешка.
— Стихи социняешь?
— Нет, что-то поэзия не идет в голову. Не быть мне, наверное, поэтом…
— Новые слова на «Спят курганы темные» не твоя работа? — спросил Богомаз, словно не слышал ответа на его первый вопрос.
— Что ты! Сам завидую — хорошо сделано!
— Хорошо, ницего не скажешь, — согласился Богомаз. Он долго молчал, сосредоточенно сбивая пепел с сигареты. Потом выпрямился на стуле, не глядя на Лешку, сказал: — Пойдем к нам?
— Нет, — быстро ответил Лешка, словно давно ждал этого вопроса.
Богомаз сделал большую затяжку и открыл рот, наполненный дымом, который клубился во рту, но наружу почему-то не выходил. Словно наслаждаясь приятным вкусом, Богомаз закрыл рот, проглотил — огромный кадык скользнул вверх-вниз — и выпустил дым через нос.
— Как ты не поймешь, что колесо истории обратно не повернуть?
— Конечно, не повернуть, в том-то и дело, — сказал Лешка.
— Да ведь, смотри, уже фронт где — немцы у Сталинграда и на Северном Кавказе. Теперь каждому ясно, цто они победят.
— Я не хочу с тобой об этом спорить, время покажет. А ты, видать, рад? Раньше ты другое о немцах говорил.
— Я и сейцас не отрицаю. Но борьба против них будет длительной. А снацала надо завоевать их доверие и постепенно копить силы. Пойдем к нам.
Лешка проводил Богомаза до калитки, холодно попрощался с ним, вернулся.
Когда совсем стемнело, на минуту заглянул Миша Зорин. Он пришел тайком через огороды. Не поздоровавшись и не заходя в комнату, Миша сказал Лешке:
— Думаю уйти из дому, хоть на время…
— Почему?
— Оставаться опасно — могут сцапать. Пойдешь со мной?
— Да ну, Михаил, ты преувеличиваешь опасность, — сказал Лешка. — Тебе что-нибудь известно? Где Саша — знаешь?
— Его подобрали в депо тяжело раненным, он умер…
— Эх, как жалко! — стиснул кулак Лешка. — Его, конечно, пытали?
— Наверное.
— Ты думаешь, он проговорился?
— Нет, не думаю. Но уйти надо, пока эта, катавасия пройдет. Сегодня видел в окно «ворону» — Богомаза, куда-то спешил.
— У меня был, — сказал Лешка.
— У тебя? — присвистнул Миша. — Зачем приходил?
— Да опять приглашал идти к ним работать. Националистов вербует.
— Какой он националист! Просто продался немцам. Не доверяй ему — предаст. Ну, идешь со мной? Нет? Тогда пока…
Миша быстро ушел. Мама слышала весь их разговор, осторожно заметила:
— Может, и правда лучше пока скрыться?
— Да нет, мама, опасность, по-моему, миновала. Прошли целые сутки — не пришли, значит, и не придут, да у них и никаких подозрений нет. Ты не волнуйся, ложись спать. А мы с Петькой еще разок переспим на дворе — ночь сегодня теплая… Ты как, Петя?
— Угу, — согласился я, хотя думал совсем не о том, где мы будем спать. Я размышлял, как лучше: уйти ему или нет? «Если уйдет, — думал я, — придут, а его нет, сразу все будет ясно. А если будет дома, хоть и придут, увидят — не скрывается, значит не виноват… Пожалуй, лучше, что он остался», — решил я и полез на чердак за сеном для постели.
4
Я уснул быстро, так как прошлую ночь почти совсем не спал. К тому же терпкий запах сена-разнотравья (тут были и пахучая полынь, и крепкий, как стальная проволока, пырей, и хрупкая повитель, и молодые стебли кукурузы, и чего тут только не было!) вместе со здоровым осенним воздухом быстро усыпили меня.
Мне снился сон, будто я иду по самому краю глубокого противотанкового рва. Ров до того глубок, что дно его еле видно, и там внизу стоит Васька. Он так далеко, что кажется величиной с кошку. Но я отчетливо вижу его безбровое лицо, белые ресницы, веснушчатый нос. Васька смотрит вверх, и ему прямо в глаза светит солнце; он щурится, морщит нос, выставив два ряда белых, как рафинад, зубов.
— Иди сюда, не бойся, — зовет меня Васька.
У меня сильно бьется сердце, я хочу отойти от края и никак не могу, ноги словно приросли, не слушаются, земля осыпается, уходит из-под ног, и я вот-вот сорвусь, полечу вниз. Я присел на корточки, схватился за траву, но тут подскочил немец, двинул прикладом меня в бок, сковырнул вниз. Я хотел закричать — не смог. До конца не долетел, ударился боком о какой-то выступ, вспыхнул яркий огонь, ослепил глаза…
Я проснулся весь в холодном поту. Прямо в лицо мне светил яркий карманный фонарь.
— Вставай! — услышал я грубый голос и в третий раз, уже наяву, ощутил удар в бок.
Ничего не соображая спросонья, я вскочил на ноги, стоял на постели, дрожа от страха. Кто-то дернул из-под меня одеяло, и я полетел кубарем с завалинки, больно ударившись губой о землю. Губа сразу вспухла, во рту почувствовал солоноватый привкус крови.
— Оружие где?
— У меня нет оружия, — услышал я Лешкин голос.
— Врешь!
— Ищите.
Я постепенно освоился с темнотой, увидел Лешку со скрученными назад руками, возле него двоих мужчин, третий светил фонарем, перетряхивая постель, ворошил сено.
Взглянув на улицу, я увидел фигуру четвертого мужчины — высокий, чем-то напоминавший Богомаза, он старался быть в тени деревьев.
— Все, нет… Веди, — сказал полицай с фонарем в руках, стряхивая с себя сено.
— Ой, боже мой, за что ж вы его, хоть скажите! — закричала мама.
— А ты молчи, — гаркнул на нее полицай, — не поднимай шума! Закройся и до утра не выходи. И ты пошел спать в хату. Ну, живо! Никитин, подожди.
Полицай втолкнул нас в сенцы, закрыл дверь, предупредил:
— И не выходить!
Я побежал в комнату и стал смотреть в окно. Они несколько минут стояли на улице, совещались, потом разделились на две группы — Никитин повел Лешку, а остальные пошли в другую сторону.
Мама, схватившись за живот, ходила по комнате, не находя себе места.
— Ушли… Увели… Не выходи, кому сказали?!. — крикнула она на меня, напрягая последние силы. — Увели… Господи, когда ж этому конец будет, когда им, паразитам этим, начнут отливаться наши слезы? Петя, не ходи на улицу…
— Я только выгляну, мама.
— Случаем, допрашивать будут — ты стой на одном: ничего не знаю, — предупредила она.
— Ладно. Я выгляну, мам? — И, не дождавшись разрешения, выскочил на улицу.
Стояла тишина. Я догадывался, что Никитин с Лешкой свернули в переулок, потому что другой дороги на поселок не было.
Не отдавая себе отчета, я помчался к Митьке.
Митька спал на чердаке. Он сначала влезал туда сам, а потом втаскивал лестницу, чтоб ночью никто не смог к нему забраться. Дверца была открыта, и я принялся швырять на чердак камни, будить Митьку.
Послышалось шуршание сухого сена, я перестал бросать, и с чердака осторожно выглянула всклокоченная голова Митьки.
— Ты? — удивился Митька, увидев меня. — Напужал. — Он лег на живот, свесил голову вниз. — О, черт, больно как ударил, тоже придумал — будить такими камнями. Чего ты так рано, темно еще?..
— Слазь скорее сюда. Лешку забрали…
Митька мигом спустил лестницу, сошел вниз, на последней перекладине сел, спросил:
