— Но смотри! Если где-нибудь хоть пикнешь — пропал. Иди! — он отступил в сторону, я полез с чердака.
Дома не выдержал, решил обо всем рассказать Лешке. Выслушав меня, Лешка сказал:
— Да, отчаянный парень. Надо поговорить. Я схожу к нему один, ты останься дома.
Поужинав, он пошел к Митьке. Вернулся поздно, я уже лежал в постели.
Мы спали на дворе, на завалинке.
Луна висела как раз над нашим двором, на ней видны были какие-то тени. Митькина бабушка говорила, что это брат брата вилами колет, на самом деле это, конечно, горы. Узорчатая тень от акации лежала на стене. О белую стенку хаты бились ночные бабочки. Было тихо-тихо. Даже на тополе листья были спокойны.
Не заходя в хату, Лешка разделся, лег возле меня.
— Ну что? — спросил я.
— Крепкий парень, — сказал Лешка. — Он вроде Миши Зорина. Но ничего, как будто бы уломал. Ты ж ему толком ничего не рассказал?
— Дядя Андрей не велел.
— Эх, дядя, дядя… Как он мне сейчас нужен, — вздохнул Лешка.
— А что у вас, не получается?
— С чем?
— Да с группой.
— Туго идет дело, — признался Лешка и добавил про себя: — Но ничего, пожалуй, это и правильно. Тут особенно спешить нельзя, можно дров наломать.
— А песку в буксы тебе удалось насыпать?
— Спи.
— Ну скажи?
— Удалось.
Я прижался к Лешке, но, размечтавшись, долго не мог уснуть.
6
Утром меня разбудил Митька. Он щекотал мне подошвы ног и смеялся. Я проснулся и, увидев его возле себя, обрадовался, но ничего не нашелся сказать, кроме как:
— Ну чего ты?
— Вставай, — не унимался Митька. — А то Гришака придет, палкой огреет, будешь знать, как дрыхнуть.
В воротах с лопатой стоял Васька. В руках у него был узелок с харчами.
— Пошли, уже поздно. Опоздаем — может попасть, — подал голос Васька.
Возле волости собрались почти одни подростки, за исключением нескольких женщин.
На крыльцо вышел староста. С трудом можно было узнать, что это тот самый староста, который зачитывал немецкий приказ, когда повесили Егора Ивановича и Вовку. Теперь он не озирался по сторонам, как загнанный пес, держался уверенно, солидно. Лицо лоснилось, глаза заплыли жиром.
Окинув взглядом собравшихся, проворчал недовольно:
— Одна детвора. — Повысил голос, чтобы все слышали: — Но, вы! Имейте в виду — работать пришли! Чтоб без баловства! А то живо плетки отведаете.
— А что делать будем? — раздался чей-то голос.
— Окопы рыть, — ответил полицай с желто-белой повязкой на руке, которому староста сказал, чтоб он отвел нас к месту работы.
— Окопы? — удивился Васька. — Позавчера везде расклеивали свои сообщения, что они скоро вступят в Сталинград, а сегодня окопы рыть. Чудно что-то.
— А ты верь побольше фашистской брехне, — оборвал его Митька. — Сталинград им захотелось! По всему видать — прижали немцев на фронте. Я читал листовку, наши бросали: на Западном и Калининском фронтах, это, кажется, где-то западнее Москвы, наши прорвали фронт немцев, одних орудий захватили чуть ли не тысячу штук, автомашин больше двух тысяч, не считая винтовок, пулеметов. Да уничтожили больше этого. Пятьдесят километров прошли, и наступление продолжается. А ты говоришь! Тут ясное дело, скоро удирать будут фашисты.
У Васьки глаза светились от радости, он смотрел прямо в рот Митьке, будто ловил каждое его слово.
— Неужели правда? — спрашивал Васька.
— Твое дело, можешь не верить.
— Как было бы хорошо, если правда!
Нас провели через поселок к железнодорожной насыпи. Мы шли втроем в самом хвосте группы, разговаривали. Ваську так захватило Митькино сообщение, что он не мог успокоиться, все время улыбался и придумывал разные варианты: как, с какой стороны могут прийти наши.
— Они могут, знаете, как? Через Минск прямо в Берлин. Гитлеру капут сделают, а эти тут останутся и без боя сдадутся. Вот тебе и войне конец, у нас и боев не будет. А что, может так быть? — искал Васька поддержки своим планам.
— Конечно, может, — сказал Митька, и Васька так обрадовался, что побежал вперед и крикнул:
— Пошли быстрее, смотрите, как мы отстали.
— Успеешь, окопы-то немцам, не нашим, — проворчал Митька.
Вдоль дороги тянулся толстый резиновый кабель. Митька вдруг приподнял лопату и, проговорив: «Шпрехают, черти, наверное», с силой рубанул. Концы кабеля змеей изогнулись, расползлись в разные стороны, сверкнув туго набитыми внутренностями — металлическими жилами.
— Что ты наделал? — схватил я его за руку.
— А что? Откуда они узнают, кто это? В этот момент, может, как раз Гитлер важный приказ передает, а телефон перестал работать. — Митька сделал шага три и рубанул еще раз, отшвырнув ногой в сторону вырубленный кусок кабеля. — Чтоб подольше не могли соединить, — пояснил он.
Эх, знал бы Митька, что последует за этим!
Мы перешли через насыпь и увидели у свеженарытой земли нескольких немцев. Здесь уже кто-то раньше копал. Быстро разогнав нас по местам работы, они заставили копать глубокий противотанковый ров. Немцы ходили вдоль трассы, то и дело кричали, так как работали мы очень медленно. Наступив левой ногой на лопаты, мы подолгу качались на них, вдавливая в землю, будто это была не земля, а камень. Немцы выходили из себя, двум или трем ребятам расквасили носы, но дело все равно подвигалось медленно. Какой же дурак станет копать ров против своих танков!
После того как немцы начали пускать в ход кулаки, Васька, струхнув, заусердствовал. Он выбрасывал лопату за лопатой, вспотел, раскраснелся.
— Старайся, старайся, — сказал Митька шутливым тоном. — Отец придет — я ему скажу, как ты тут против него канаву копал, немцам помогал.
Васька остановился, вытер рукавом со лба пот, посмотрел на Митьку скорбными глазами, моргая белесыми ресницами. Его рот скривился, казалось, Васька вот-вот заплачет. В шутку или всерьез сказал Митька, все равно это была правда, и Васька теперь не знал, что ему делать, как доказать нам, что он просто случайно опростоволосился.
— А я разве… — начал он, заикаясь и еще сильнее моргая. — А что я?..
Он не договорил: откуда ни возьмись подскочили три мотоциклиста с пулеметами. Приехавшие закричали что-то немцам, которые были возле нас, а те приказали полицейскому собрать всех работающих и построить в одну шеренгу.
Вылезая наверх, я увидел офицера. Он стоял, широко расставив ноги в хромовых сапогах, и, хлопая по голенищу куском резинового кабеля, наблюдал за нами. Возле него стояли два солдата с автоматами на груди.
Увидев кабель, я сразу понял, в чем дело. В груди вдруг что-то кольнуло, ноги ослабели, во рту пересохло. Я хотел отвести глаза от куска кабеля и не мог: еще теплилась надежда: «Может, это не тот кусок…»
Я посмотрел на Митьку — он был весь белый, в лице ни кровинки. Догадался, наверное, и он.
Офицер ходил вдоль шеренги и в четвертый или пятый раз задавал один и тот же вопрос, помахивая куском кабеля:
— Кто этьо сделаль? Не знайт? Карашо! — он обернулся к солдатам, бросил: — Fünfte!
Солдат подбежал к шеренге, стал считать:
— Ein, zwei, drei, vier, fünf. — Он схватил пятого, выбросил к свеженарытой земле, продолжал считать: —…drei, — ткнул он рукой Митьку, — vier, — ударил меня в грудь тыльной стороной руки, — fünf, — солдат схватил Ваську за рубаху, рванул из шеренги.
Васька споткнулся, упал, загремев лопатой и выпустив из рук узелок, из которого выскочили два разваренных початка белой кукурузы. Не поднимаясь, он стал собирать харчи, потянулся за лопатой, но немец толкнул его. Васька ткнулся носом в землю, быстро вскочил, стал рядом с теми, кого вытащили из строя. Лицо у него было в земле, руки, прижимавшие к груди узелок, заметно дрожали. Он растерянно смотрел по сторонам, на нас, на немцев.
Тринадцать человек «пятых» стояли ни живы ни мертвы. Офицер тряс перед каждым кабелем, спрашивал:
— Кто этьо сделаль?
— Не… зна… не знаю, — заикаясь, сказал Васька.
Митька повернулся ко мне, прошептал:
— Пороть будут. Я скажу, пусть одного меня…
— Не надо, — покрутил я головой. — Одного могут убить, а всех…
В этот момент раздался выстрел, а за ним длинная очередь.
Солдаты, прижимая к груди автоматы, в упор расстреливали ребят. Те с криком падали на землю, скатывались с бруствера в ров. Васька упал головой к нам, сполз по рыхлой земле вниз, засучил ногами, вытянулся, замер. Кукурузный початок медленно катился вниз…
Митька не выдержал, закричал:
— Гады! За что вы их? Я, я!..
Митька рванулся вперед, но я вовремя подставил ему ногу, и он растянулся тут же возле нас. Чтобы Митька не мог подняться, я сел ему на спину, прижал к земле. Митька хрипел, вырывался.
Немцы, наверное, не поняли, в чем дело. Офицер закричал:
— Мольчать! — и огрел раза два меня кабелем по спине, потом ударил Митьку по голове, затем, идя к мотоциклу, хлестал всех подряд, крайнюю женщину пнул сапогом в живот, вскочил в коляску мотоцикла и уехал. За ним умчались остальные.
