— Нет, — смутился я.
— Грешным делом, подумал, что и ты лок. Работу, значит?
— Да, — сказал Лешка.
— Пока займись вот чем, — мастер подвел Лешку к верстаку с тисками. — Будешь делать вот такие крючки для крепления труб парового отопления. Только проволоку надо пол-дюймовую. Там, за депо, есть, пойди выбери.
Лешка растерянно смотрел на крючок, словно ему сказали собрать паровоз. На лбу у него выступил пот. Наконец он несмело выдавил из себя:
— Какой вы сказали толщины?
— С полдюйма хватит, — небрежно ответил мастер.
— Потолще, чем эта? — Лешка показал крючок.
Мастер посмотрел укоризненно на Лешку, покачал головой.
— Слесарь! — и добавил серьезно: — Чуть тоньше мизинца.
Лешка сконфузился, покраснел, молча пошел искать проволоку. Я поплелся вслед за ним. Когда мы вышли из депо, Лешка взглянул на меня, улыбнулся:
— Понял, как можно влопаться. Кто ж ее знает, такую старорежимную меру — дюйм? Но старик, кажется, не из продажных. Догадался, что я липовый слесарь и…
— Может, он прикидывается, — сказал я, но самому не верилось: старик был ворчливый, но приятный.
Придя в мастерскую, Лешка отрубил несколько кусков от проволоки, принялся их обрабатывать. Он зажал один кусок в тиски и стал напильником сглаживать заусеницы на концах. Прежде чем начать пилить, Лешка потоптался у верстака. Сначала правую ногу выставил вперед, а левую отставил назад, коснулся напильником прута — неудобно, зашел с другой стороны, поменял ноги местами — как будто бы ничего, с руки. Перевел дыхание, улыбнулся и раз-другой тронул напильником зажатый в тиски прут. Затем, оглянувшись, дернул плечами и решительно приступил к делу. Из-под напильника раздавался такой звук, словно в мастерской резали поросенка, но Лешка уже не обращал на это внимания, пилил.
Подбежал мастер, тронул Лешку за плечо.
— Остановись, парень! — поморщился он, как от зубной боли. — Что ты делаешь?.
Лешка оглянулся. Рабочие покатывались со смеху, заткнув пальцами уши.
— Эх ты, слесарь! — ворчал мастер. — Десятилетку, небось, кончил?
— Ну, кончил…
— И чему вас там десять лет учили?
— Ясно, не напильником работать, — не совсем дружелюбно ответил Лешка.
— Зря, — спокойно сказал мастер. — В первую очередь надобно научить работать молотком, рубанком, лопатой… Чтоб читать и писать — для этого хватит двух лет. — Старик взглянул на Лешку, добавил: — Наверное, все десять лет стишки да рассказики?
— А ботаника?..
— Что, ботаника? Листочки считали? А как их вырастить? Небось не сумеешь? Возьмешь в руки, а он, бедный, и завизжит, как вот этот клевец.
Ворча, старик отпустил зажимной винт, опустил проволоку вниз и снова зажал, оставив над губами тисков маленький кончик, не более сантиметра. Шаркнув по нему несколько раз напильником, передал Лешке.
— Понял? Спрашивать надо, коли не знаешь. Счастье твое — не было Борова, он бы тя хрюкнул…
— Спасибо, — сказал Лешка и принялся пилить.
Напильник ходил взад-вперед, почти не издавая никакого звука. Из-под него на тиски и верстак сыпалась серебристая пыль — железные опилки.
— Ну, ты иди домой, — напомнил мне Лешка. — Скажи маме, что все в порядке, пусть не волнуется.
Вечером Лешка принес свой недельный паек: масла на донышке в пузырьке, двести граммов овсяной сечки и триста граммов черного липкого хлеба.
— На неделю? — удивилась мама. — Чтоб они, черти, подавились своим пайком. Кошке на один раз больше дают.
5
— Эй, кума! — позвал Гришака, остановившись у нашей калитки, — Ходь сюда.
Мы сидели на завалинке и очищали початки. Мама стряхнула с подола кукурузные листья, встала, проговорив:
— Ишь ты, кумоваться стал: что-нибудь неладное…
Гришака взял палку под мышку, раскрыл книгу.
— Вот возьми, — подал он какую-то бумажку.
— Что это? — мама испугалась.
— Повестка. Трудовую повинность надо отбыть.
— Повинность? Кому ж это и за что мы стали повинными? Еще напасть. Кто ж ее будет отрабатывать?
— Ну, теперь у тебя есть кому! Старшой-то дома?
— Он работает.
— Этот большой уже, — кивнул он на меня. — Обязательно надо, за это, знаешь, строго. Завтра с лопатой в восемь утра быть возле волости. И вот, — он подал другую бумажку.
— А это какая повинность?
— Налог.
Мама посмотрела на вторую бумажку, всплеснула руками:
— С ума посходили! Где ж я столько возьму? Вот она вся, кукуруза, ее самим до холодов не хватит.
— Ну, — Гришака развел руками: мол, там знают, что делают, а мое дело маленькое. — Распишись тут вот, что получила повестки.
Я пошел к Митьке узнать, пойдет ли он завтра к волости. Митька встретил меня недружелюбно, на мой вопрос ничего не ответил. Выручила бабушка:
— Надо пойти, детки, а то как бы хуже не было. Кажуть, в лагеря заберут, кто не выйдет. Пойдите как-нибудь там, для виду поработаете.
— А я что? — Митька обернулся к бабушке. — Схожу…
— Я зайду завтра за тобой, — сказал я.
— Как хочешь.
— Чего ты дуешься?
— А чего мне на тебя дуться? — Митька презрительно посмотрел на меня. — Понятно, тебе теперь ничего не надо: Лешка дома, работает, паек получает от немцев, гулянки устраиваете с немцами.
— Ничего ты не знаешь, Митька, а говоришь. — Мне стало обидно, что он так нехорошо думает о нас, хотел рассердиться, но тут же решил, что и сам я виноват: за последнее время совсем от него отбился. То Сергей, то дядя Андрей, потом Лешка пришел. Конечно, настоящий товарищ так бы не поступил. — Ты думаешь, если я не приходил, так что? Уже и все, да? Эх ты! Мне просто некогда было. — Я наклонился к его уху, зашептал. — Я, брат, настоящих партизан видел и даже поручение выполнял.
— Врешь?
— Честное слово!
Митька смягчился, повел меня на чердак.
— Пойдем, покажу что-то. Тут, брат, тоже кое-что сделали, не думай, время даром не теряли.
Мы залезли на чердак, прошли к переднему фронтону. Я заглянул в слуховое окно. Отсюда улица была совсем не такая, как внизу, — широкая, прямая и длинная. Деревья казались низкими и пушистыми.
— Иди сюда, что ты там не видел?
Митька стоял на коленях у наружного стропила и лезвием ножа осторожно вынимал засохшую глину, которой была замазана щель, чтобы зимой не надувало снега на чердак. Когда он вытащил глину, я увидел на стропилине между двумя планками под черепицей темно-синюю тряпку. Митька развернул ее, бережно положил передо мной и торжественно сказал:
— Вот!
На тряпке блестел большой черный пистолет. Это даже был не пистолет, а какая-то машинка: там, где боек, закругления, словно уши.
— Какой большой! — Я присел на корточки и смотрел на пистолет, не смея тронуть его рукой. — Где ты взял?
— У итальянцев стащил, — сказал он, снова заворачивая его в тряпку.
— Как?
— Наловил лягушек и пошел прямо от ставка яром к баракам. Думаю, обменяю какому-нибудь на хлеб. Подхожу к крайнему бараку, окно открыто. Я заглянул туда и крикнул: «Камрад!» Никто не отвечает. Смотрю, на столе лежит вот эта штука. Я перегнулся через подоконник, схватил — и в кусты. До поля добежал, а там в кукурузу — и все. А на другой день они уехали: на фронт погнали. Теперь никто не придет. Я все боялся — вдруг с собакой будут искать. Хороша штука, правда?
Митька рассказывал, а у меня по спине мурашки бегали. Как он не боялся! И тут же стало обидно, что меня не было с ним, прозевал такое интересное и важное дело.
Митька завернул пистолет, положил на место.
— Достать бы еще пару гранат, и можно выручить пленных: часовых там не так уж много. Главное, у входа побить, а те, которые на углах стоят, пока прибегут — рак свистнет. Верно? — Митька был в восторге. Он положил руку мне на плечо, посоветовал: — Ты посматривай, может, где плохо лежит граната, не зевай.
Я вспомнил слова дяди Андрея, молчал.
— Чего ты молчишь? — спросил он.
— Знаешь, Мить, не надо освобождать пленных.
— Почему? — отшатнулся он от меня.
— Не надо.
— Ну почему? Трусишь?
— Нет. Понимаешь, предупредили, чтоб мы не лезли, можем помешать.
— Кому? — презрительно смотрел на меня Митька.
— Партизанам.
— Врешь ты все, Петька. Я вижу по глазам, что врешь. Ты просто трус. — Он помолчал. — Придется с Васькой, пожалуй, действовать, тот, как видно, посмелее тебя.
— И поумнее тебя, — выпалил я.
Митька обиделся.
— Ну, ты не очень, тоже умник нашелся! Давай уходи отсюда!
Мне было стыдно, что он меня гонит и ничему не верит. Я злился на Митьку, злился на себя, что не могу ему все сказать. Слезы подступили к горлу, я не в силах был выговорить слова. Чтоб не заплакать при Митьке, я направился к выходу. Митька крепко схватил меня за рукав, дернул к себе. Он стал передо мной с перекошенным от злобы лицом, сверкая одним глазом и тяжело дыша, проговорил сквозь зубы:
