не хотел осложнять Веселовскому получение степени доктора за монографию (о чем ходили разговоры). В ней он писал, что Веселовский сумел решить множество частных вопросов. Например, Яковлеву показалась убедительной мысль о «живущей чети» как модификации посошного обложения[560]. При этом он отмечал и промахи, в первую очередь технические: «Недостатками работы является разбросанность и недостаточная законченность в выражении тех основных идей, которые поддерживает автор»[561].
Огромное количество отзывов на книгу можно найти в частной переписке Веселовского с коллегами-историками. Тот же М.А. Дьяконов после прочтения первого тома признавался: «Не могу сказать, чтобы книга Ваша легко читается. Масса цифр и выкладок для меня всегда трудно переварима»[562]. Тем не менее он находил в книге много любопытного. А.Е. Пресняков, внимательно ознакомившийся с монографией, признавался, что книга ему «нравится до чрезвычайности и очень, очень много дает». В то же время он отметил, что отдельные тезисы не согласованы[563]. В ответном письме Веселовский развернул весьма интересные и важные для понимания его методологических взглядов рассуждения. На упрек в противоречивости утверждений историк замечал: «А разве в жизни, теперь и прежде, нет противоречий и мало несогласованностей? Присутствие же в изложении сложной картины прошлого, на мой взгляд, есть признак того, что оно (изложение) более или менее близко к правде»[564]. В данном отрывке историк в очередной раз подтвердил свою приверженность исторической правде, а не умозрительным отвлеченным схемам.
Дальнейшие рассуждения Веселовского открывают неожиданную сторону его научного мировоззрения. Он признавал, что предлагает схему развития сошного письма, но «это не действительность, а мой образ понимания прошлой действительности. Очень желательно, чтобы автор излагал свое исследование ясно, чтобы читатель мог всегда различать, что сам автор считает установлением факта и фактов, а что своим обобщением, но, думается, что это в полной мере недостижимо – к этому можно только приближаться, так как значительная часть обобщений, мелкие и крупные, формируются за пределами сознания исследователя»[565]. Сомнение во всесильности разума ученого, ранее не отмеченное исследователями творчества Веселовского, позволяет отметить приверженность историка ко второму поколению позитивистов (представителями которого в философии были Мах и Авенариус). В их понимании исследователь не способен абсолютно адекватно оценить явление, поэтому ему предпочтительнее сконцентрироваться на описании фактов[566]. Отсюда – признание ущербности любой теории и даже сомнение в правильной интерпретации фактической стороны исторического явления. В этом научные представления Веселовского находятся в русле эмпириокритицизма (правда, очень умеренного). Показательно, что они совпадают с идеями Р.Ю. Виппера, которого исследователи называют самым ярким представителем эмпириокритицизма не только в России, но и в мире[567]. Выдающийся историк считал, что познание условно, а в ходе исследовательской практики нельзя увлекаться абстрактными понятиями, которые «убивают жизнь». Подобные мысли Виппер обнародовал еще в 1900 г. в одной из своих статей[568] и развивал их в дальнейшем[569]. В зарубежной историографии наиболее полно такой взгляд был представлен в знаменитой книге Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса о методике исторического исследования, где также знание о прошлом рассматривалось как образ в голове ученого[570].
Восторженный отзыв пришел от петербургского историка А.И. Заозерского. Он описал восприятие книги в среде петербургских историков: «…В кругу здешних молодых историков общее впечатление от Вашей книги то же, что и у меня: ее оценивают, как исключительную по содержательности. Старые говорят комплименты, но как будто недостаточно еще раскачались…»[571].
Историк из Киева, П.П. Смирнов, также в комплиментарных выражениях описывал свое впечатление от монографии. «Книга Ваша… производит впечатление очень крепкого добротного материала, дает целый ряд новых выводов, идущих… непаханой целиной. Вместе с тем она в некоторых местах написана прекрасно, так что не только не трудна, но увлекает читателя, хотя ее надо читать по два раза»[572]. При этом он отметил излишнюю, по его мнению, осторожность Веселовского в итоговых выводах. А другой киевский исследователь, А.М. Гневушев, утверждал: «Всю историю изучения прямого обложения в Московском государстве теперь надо делить на два периода: до выхода в свет вашей книги и после него… Словом, это одна из тех работ, которые делают устаревшим целое предшествующее направление»[573]. Историк-юрист Ф.В. Тарановский считал, что «Сошное письмо» – «наиболее цельное произведение по истории русского права за последние годы». Отметив собранный обильный материал, в то же время Тарановский усмотрел в работе Веселовского солидные теоретические познания[574].
В частной беседе по поводу первого тома С.Ф. Платонов признал, что со стороны петербургских историков, в первую очередь «молодежи», к монографии интерес огромен. Кроме того, Платонов отметил «ясный и определенный язык» исследования[575].
6 февраля 1915 г. в Секции социальной истории Общества им. А.И. Чупрова Веселовский выступил с рефератом только что вышедшего первого тома «Сошного письма». Во время прений А.А. Кизеветтер, несмотря на ряд вопросов, признал, что «книгу надо не читать, а изучать», настолько велико ее значение. А Готье выразил удовлетворение по поводу того, что Веселовский по-новому рассмотрел и решил проблему живущей чети[576].
Подводя итоги общей оценке монографии, Веселовский сделал следующую запись в дневнике: «Если соединить все отзывы, письменные и устные, то приходится думать, что я написал действительно исключительное произведение»[577]. Действительно, влияние работе на исследовательский процесс было весьма значительным. После ее выхода резко спал интерес к писцовым книгам, породив, по замечанию Л.В. Милова, «гиперболизацию проблемы достоверности писцовых книг»[578].
Итак, монография «Сошное письмо» вызвала значительный интерес в научных кругах. Причем внимание и положительная оценка нового исследования, построенного на новых принципах архитектоники текста, критериях научности, структурировании материала и т. д., были значительно выше со стороны молодого поколения историков, как московских, так и представителей других научных центров Российской империи. Хотя оценки старшего поколения нередко также были комплиментарными, но при этом значительно более сдержанными. Объясняется это не только повышенным вниманием со стороны молодого поколения к данной проблематике, но и новыми методологическими веяниями. Так, монография Веселовского стала ярким примером реализации на практике идей так называемого «второго позитивизма», представители которого отталкивались от синтеза идей Конта и Канта. С методологической точки зрения, именно этим можно объяснить нарочитую описательность и осторожность выводов историка. Конечно, есть соблазн сослаться на присущую Веселовскому скрупулезность в исследовании, стремлении поступательно идти к истине и т. д., т. е. методику исследования, но отдельные высказывания в письмах и дневниках (см. выше) указывают на его приверженность именно такому методологическому подходу, хотя сам историк методологией старался не заниматься. Тем не менее, несмотря на резонанс, монография Веселовского не сыграла такой же роли, как
