– А ты уверен, что правильно понимаешь деяния Господа? – Мадам Иоланда посмотрела своему духовнику в глаза. – Бальдассар Косса ныне именуется папой Иоанном Двадцать Третьим и вполне последовательно продолжает дела своего предшественника.
Глаза отца Мигеля округлились.
– Так это…
– Нет! – Герцогиня предостерегающе подняла руку. – Я к этому непричастна. Но пока дела антипап не вредят нашему делу, какая в принципе разница, кто занимает святейший престол, Александр или Иоанн? Главное, что почва уже подготовлена, и в нужный момент церковь признает Лотарингскую Деву, как чудо Господнее. А больше нам и не требуется… Но с тобой я соглашусь в одном, – продолжила она более мягким тоном, так как заметила, что собеседник совсем пал духом. – Англичане снова, недопустимо нагло, защёлкали зубами, предвкушая те жирные куски, которые обязательно подбросит им Жан Бургундский. Поэтому сегодня, как никогда, надо быть решительными и сплочёнными. А ты… ты, на которого я всегда могла положиться, именно теперь заявляешь, что не уверен в нашей правоте и во всем видишь только знаки того, что Господь от нас отвернулся! Или ты устал, или что-то не договариваешь, Мигель.
В исповедальне повисло молчание.
В какой-то момент монах поднял глаза, и мадам Иоланде показалось, что сейчас он скажет ей что-то особенно важное – последний аргумент в защиту своих сомнений. Но отец Мигель только покачал головой.
– Не мне отступаться от вас, мадам. Слуги более преданного у вас не было и не будет. Я только хотел напомнить, что шёпот Бога слышится иногда сквозь мирские бури, и его легко спутать с голосом искушения…
– Путают слабые и корыстные. А мои устремления ты знаешь.
– Потому я с вами до конца…
Больше, кажется, говорить было не о чем. Исповедь закончилась. Но, уходя, мадам Иоланда всё же не удержалась:
– А ведь ты хотел мне ещё что-то сказать, не так ли?
Отец Мигель медленно покачал из стороны в сторону низко опущенной головой, и снова показалось, что монах борется сам с собой или с искушением – сказать, не сказать?
– Нет, – выговорил он, наконец.
И повторил, тверже и громче:
– Нет, ничего.
«А ведь хотел! Определённо, хотел!», – стукнула рукой об руку мадам Иоланда, вспомнив про этот разговор. – И, как я сразу не догадалась! Мигель знает ещё что-то, и это «что-то» связано с Домреми! Видимо, там произошло какое-то событие, и он снова воспринял его, как знак Божьей немилости. Но, силы небесные, что могло случиться в захудалой деревушке?! И почему он мне сразу об этом не сказал?».
Герцогиня, очередной раз, выглянула в окно, и лицо её озарилось радостной улыбкой. Наконец-то, Анжер!
«Ну, держись, Мигель! – решительно прошептала она. – Сейчас ты расскажешь мне всё! Даже если для этого придётся вздёрнуть тебя на дыбе!
Конский топот по каменным плитам и ставшие более громкими перекрикивания дворовой челяди быстро оповестили весь замок о том, что герцогиня вернулась из Фонтевро.
Отец Мигель, с самого утра мучающийся болью в спине, подошёл, держась за поясницу, к узкому окну своей кельи и выглянул наружу. Он так давно знал мадам Иоланду, что по одному тому, как она поставила ногу на подножку кареты, как оперлась на плечо пажа и помахала детям, чтобы быстрее выбирались, понял – вернулась мадам не в духе. А уж когда она посмотрела прямо на его окно, Мигель обречённо опустил голову и сам себе сказал, что серьезного разговора уже не миновать.
– На всё воля Господня, – прошептал он, осеняя плечи крестным знамением. – Сегодня, так сегодня…
Потом подошёл к небольшому столику со стоящим на нём простым деревянным распятием, поднял кусок холста, укрывавший поверхность, достал тонкие листки дешёвой бумаги, исписанные довольно корявым почерком и, бережно разгладив холст, чтобы ни морщинки не осталось, замер в почтительном ожидании, лицом к двери.
Мадам Иоланда долго ждать себя не заставила.
Как была, в дорожной накидке, порядком запылённая, она распахнула дверь кельи и, пока переступала порог, пока закрывала за собой хрипло заскрипевшую дверь, не переставала сверлить отца Мигеля глазами, непривычно злыми, но, в то же время, и безмерно обиженными.
Отец Мигель виновато улыбнулся.
– Мадам, пока вы ничего ещё не сказали, прочтите вот это.
Он протянул герцогине листки, которые достал и, когда она рывком их выдернула, снова почтительно замер, крепко сжав губы, как знак того, что больше пока ничего не скажет. Пришлось мадам Иоланде, тоже знавшей своего духовника не первый год, молча подойти к столу, где было больше света, распрямить подмятые бумаги и, перекрестившись на распятие, начать читать.
Судя по отметке на полях, которые обычно делал её секретарь, это оказалось письмо, посланное, три года назад из Нанси и адресованное герцогине Анжуйской.
«Ваша светлость, любезная герцогиня, – начинался первый листок, – согласуясь с вашею волей и с моим собственным пониманием, я не привязывалась всей душой к девочке, вверенной мне для выкармливания на первом году младенчества. Как подошел срок, без слов отдала её, не пролив ни слезинки. Но Господь наш свидетель, покоя мне с той минуты не было! Куда ни гляну, везде личико её вижу, а уж, когда на чужих детей смотрела, и вовсе тошно делалось. Ещё немного, и заболела бы чёрной тоской. Но тут Господь Всемогущий явил мне свою милость и послал облегчение. Однажды за сбором хвороста в лесу наткнулась я на тело мёртвой женщины, рядом с которой сидела девочка возрастом точь-в-точь моя Жанна. Её мать, как мне видится, была из тех беженцев, коих много идет теперь через наши земли из Бургундии, и умерла она в дороге от ран, во множестве виденных на её теле. Жан Арк, которого его светлость Карл Лотарингский определил мне в мужья, помог беженку похоронить по-божески, а девочку мы забрали домой.
Жан сказал, что теперь она будет нашей дочкою, хотя я, без соизволения Вашей светлости, не решаюсь показать её людям и в церковь пока не носила. Потому и осмеливаюсь писать, и нижайше прошу, проявите милость достойную воли Господа нашего, дозвольте перед всеми признать найденыша за дочь и именовать её Жанною, как и ту, что была у нас прежде…»
– Что это? – холодно спросила герцогиня, прерывая чтение.
– Это письмо мадам Вутон…
– Я не спрашивала, чье это письмо. Я спросила, что ЭТО! И, какое МНЕ до всего этого может быть дело? А главное, почему письмо, присланное, чёрт знает когда, до сих пор не было предъявлено и хранилось у тебя в келье?
Отец Мигель переступил затекшими от долгого напряжения ногами, чуть выгнул спину, давая нудной боли новое направление, и удивительно спокойно ответил:
– Это письмо пришло с обычной почтой из Лотарингии. Мадам Вутон для его отправки нарочно ездила в Нанси, где под видом прачки, ищущей работу, виделась с Ализон Мей. А та потом подложила письмо в почту герцога для вашей светлости…
– Они что, с ума сошли обе?! – вспылила герцогиня.. – Откуда Вутон узнала, где воспитывается девочка?!
Отец Мигель пожал плечами.
– Простолюдины не заботятся о судьбах Европы. В их жизни происходит так мало чего-то значимого, что от скуки они придают значение каждой мелочи. Думаете так сложно, приехав в Нанси, узнать где, у кого и в каком доме появилась вдруг воспитанница, или воспитанник? Не сложно. Но, уверяю вас, мадам, больше эти женщины никогда не виделись. И не увидятся.
– Надеюсь. – Герцогиня брезгливо отбросила листки. – Что же дальше?
– А дальше на письмо наткнулся ваш секретарь. Он, разумеется, ничего не понял, но решил, что письмо простолюдинки бумага слишком ничтожная, не стоящая вашего внимания, а потому передал его мне…
– Отлично, – прошипела герцогиня, – какие интересные вещи я сегодня узнаю!
– Только не ругайте его, ваша светлость, – слегка улыбнулся Мигель. – Если помните, времена тогда были очень тревожные.
– Они у нас всегда тревожные.
– Но это было как раз после смерти его святейшества папы Александра, и писем вы ожидали более серьёзных.
– Ладно, пусть так! – Мадам Иоланда постучала пальцем по отброшенным листкам. – Почему же тогда ЭТО стало таким важным для тебя?
– Потому что, прочитав письмо, я вдруг заволновался. Сам не знаю, из-за чего это волнение возникло, но, повинуясь ему, я поехал в Домреми посмотреть на девочку.
– И, что?
– Сначала ничего. Девочка, как девочка, маленькая, худая, светленькая. От других отличалась только крайней молчаливостью. И я совсем уж было подумал, что волнение моё вызвано возможностью пересудов, которые могли начаться в деревне после подмены девочки. Но люди подмены не заметили. Маленькие дети, пока не начнут бегать у всех на виду, вообще малоразличимы для постороннего глаза, тем более, в деревнях. Но беспокойство внутри не отпускало. Хуже того, оно становилось всё нестерпимее, и я снова и снова ездил в Домреми наблюдать за этой новой Жанной, пока, наконец, она не подросла настолько, что можно стало с ней еще и заговорить…
