Корли встретил меня в аэропорту с официальным приветствием от лица Информационного бюро Суринама.
«Вы писатель и поэт», — сказал он.
«Не поэт».
«Я сразу понял, что это вы. Я почувствовал какой-то трепет».
Корли и сам был поэтом. Как раз сегодня он опубликовал — за свой счет — вторую книжку своих стихов ограниченным тиражом в 400 экземпляров. Тираж лежал у него в офисе, и он обещал подарить мне один экземпляр, как только мы приедём в Парамарибо. С ним была Терезия, высокая приятная девушка смешанных кровей с красивыми руками и икрами. К некоторому моему удивлению, она почти не говорила по-английски, и пока мы ехали при лунном свете по прямой, гладкой американской дороге (построенной во время войны), Корли объяснял мне суринамскую проблему языка и культурной борьбы в целом, о которой остальной мир ничего не знает. Корли любил Голландию, голландскую литературу, голландцев, и у него были проблемы с националистами из-за того, что он пишет по-голландски, а не на местном диалекте, и пишет не на собственно суринамские темы.
Было еще не поздно, когда мы добрались до Парамарибо, но город, казалось, спал. Мы нашли pension[4] — хозяйка-негритянка выглядела слегка удивленной — и отправились в офис Корли. На столе я увидел миниатюрный флаг Суринама: пять звезд — черная, коричневая, желтая, белая и красная, представляющие пять рас, — соединенные эллиптической черной дугой по белому полю. Я спросил Терезию, какая из звезд ее. Она неуверенно показала на коричневую, и в одной из распечаток, которыми снабдил меня Корли, я прочел: «В некотором смысле коричневая звезда имеет еще и скрытое значение, потому что ее цвет мог бы знаменовать собой успешный эксперимент, гармоничное смешение многих рас в один народ; главный оплот Суринама». Наконец Корли распечатал упаковку в коричневой бумаге и вытащил свою книгу. Беспристрастный взгляд мог обнаружить, что критика националистов возымела некоторое действие. В стихах часто упоминался Суринам. Корли так же рассказал мне, что придумал имя для идеальной суринамки. Имя это «Суринетт», и оно вошло в название одного из стихотворений.
Встреча с прессой. Возможно, по характеру своей работы, Корли веровал в рекламу и хотел, чтобы я получил причитающуюся мне долю рекламы в Суринаме. Он считал, что мой приезд — новость достаточно важная, чтобы попасть в утренние газеты, и после того, как мы отвезли Терезию домой, он повел меня в редакцию газеты на тихой, обсаженной пальмами улице. Кажется, редакция была рядом с булочной. Мы прошли через боковую калитку и длинный коридор в маленькую, ярко освещенную комнату, где высокий голландец без пиджака, с гранками и красным карандашом, несколько удивленно пожал мне руку. Корли говорил, голландец отвечал. Мы опоздали. Газета уже ушла в печать. И правда, на другом конце шумной комнаты, за какими-то станками, печаталась газета, похожая на калитку решетка хлопала туда-сюда, отпечатывая за раз целый лист. Так что в утренние газеты я не попал.
К большому сожалению для Британской Вест-Индии, британский империализм по времени совпал с плохой британской архитектурой. Троллопа возмутил Кингстон[5], но он заметил: «Мы, вероятно, не имеем никакого права ожидать хорошего вкуса так далеко от школ, где ему обучают; и некоторые, возможно, скажут, что у нас и у самих достаточно дома прегрешений, чтобы теперь помолчать по такому случаю». Голландским колониям с голландцами повезло больше. Хотя Парамарибо не гак хорош, как Джорджтаун, в нем есть какая-то обветшалая провинциальная элегантность: в обсаженных пальмами улицах, пыльных тротуарах, тесно стоящих деревянных домах с верандами на верхних этажах, в тихой главной площади, куда выходят правительственные здания, в его Гостинице и его Клубе.
В архитектуре, как и во многих других вещах, вест-индские колонии зациклены на метрополии, и — сравните Роттердам с любым новым британским городом — в голландских колониях результаты этой зацикленности столь же удачны, сколь плачевны в британских. Парк Федерации в Порт-оф-Спейне является примером безвкусицы, которая выглядит почти циничной, не лучше здания Вест-Индского университетского колледжа на Ямайке. В Парамарибо же найдется полдюжины современных общественных зданий, которыми мог бы гордиться любой европейский город. Но такие здания, предполагающие столичную жизнь, несовместимы с жарой и пылью и полуденным затишьем. Потому что Парамарибо провинциален. Парамарибо скучен.
Утром первого же дня меня ждало небольшое провинциальное развлечение: я проснулся под военный оркестр. Небольшая процессия белых и черных солдат в белом и черных полицейских в шоколадном три раза прошла по улице под моими окнами. Больше улицы ничего такого мне не предлагали. Наоборот, днем на улицах Парамарибо вообще мало что происходит. Из-за жары конторы и магазины открываются в семь утра и закрываются в половине второго. В результате все рано отправляются спать, а утром они уже должны завтракать в офисах.
На крыше нового здания «Радио Апинити» открылся висячий сад. Это клуб, сказал Корли, но меня как иностранца, конечно, пустят без проблем. Проблем не было. Нас приветствовал бармен: в баре было пусто, и он обрадовался нам. Мы смотрели на молчащий город. Позади большинства частных домов, роскошных и не очень, располагалась целая сеть подсобных помещений: хозяйский дом и арендаторы в одном дворе, пережиток рабства, которое было отменено лишь в 1863 году.
«Что делают суринамцы, когда они ничего не делают?» — спросил Корли
В Джорджтауне я тосковал по оживленности Порт-оф-Спейн. Теперь я тосковал по Джорджтауну, а люди Парамарибо отвечали мне, что я не знаю, что такое скука: что для этого мне надо поехать через границу во Французскую Гвиану.
Сотрудник криминального отдела. Я пообщался с инспектором из криминального отдела полиции в одном из этих современных банков, где мне по невыгодному курсу обменяли британские вест-индские доллары на гульдены. Он пригласил меня зайти к нему в кабинет — он сидел в небольшой белой комнатке, заваленной газетами из разных краев Вест-Индии, и их прилежно читал. Он должен был заботиться о безопасности Суринама, и в его обязанности входило отслеживать политические тенденции в соседних странах. Сейчас он как раз собирался в Британскую Гвиану «наблюдать на выборах».
Однако полуденная тихая дремота скрывала бурлящие страсти. Две недели назад в Суринаме был учрежден Консультативный совет по культурному сотрудничеству между странами Королевства Нидерланды с целью «распространения интереса к западной культуре и расширения представлений о ней, в особенности ее голландских проявлений». Националисты реагировали бурно; в своем четырехстраничном манифесте, опубликованном во время моего пребывания в Суринаме, они выразили решительный протест, сопровождавшийся полным текстом радиовыступления доктора Яна Ворхуве. Нельзя не обратить внимание на то, что националисты здесь могут высказываться по радио — типичный пример честности и вежливости местной администрации, созданной по образцу администрации голландской (у которой к тому же неподкупная полиция, единственная в Западном полушарии), а также на то, что сам доктор Ворхуве — голландец, более того, член Нидерландского библейского общества. В его разумной, взвешенной речи особый интерес представляет его анализ колониального общества:
Колония это странный тип общества — общество без элиты… Его руководители приезжают из метрополии и принадлежат другой культуре… Колониальный культурный идеал приводит человека к печальным последствиям — ведь это фактически недостижимый идеал. Некоторым выдающимся людям… удается многого добиться — но ценой утраты своей национальной принадлежности… И то, что получилось у них, не получается у десятков тысяч других, которые должны оставаться в плену бездушной имитации, никогда не создавая ничего своего. Они научаются презирать свое, ничего не получая взамен. Так, после войны в Суринаме было много таких, кто считал себя гораздо выше прочих, потому что смог усвоить голландский язык и культуру. Они писали приятное стихотвореньице в духе Клооса[6], или рисовали премиленькие картины, или не без блеска играли моцартовскую сонату; но они были не способны ни на какое истинное культурное достижение. Когда после войны многие из этого нового поколения смогли отправиться в Голландию, для них было ударом обнаружить собственную культурную пустоту. Они пришли в соприкосновение с большим миром, с сообществом наций, и стояли там с пустыми руками. У них не было своих собственных песен; у них едва ли был Моцарт. У них не было своей литературы; у них был только Клоос. У них не было ничего, и они были ничтожным элементом в жизни наций. То, что когда-то было причиной для гордости — «Суринам — двенадцатая провинция Голландии», — теперь стало причиной стыда и позора.
