оставила мама. Они были старыми, слишком старыми, чтобы прорасти, но я не слушалась. Я посадила их, и они выросли в самые сладкие помидоры из всех, что он ел.
Семена хотят расти. Они не станут без нужных условий, но, как все живое, они хотят жить и будут бороться за такой шанс.
— Кори, что это? — спрашивает Гермес.
Это одно из семян, которые я посадила с Алекто, когда я стыдилась игры в посев, ведь знала — знала — что они не прорастут. Они просто лежали бы под крошкой камня, которую мы на них насыпали, вечно, ведь тут нет солнца. Нет почвы. И Мегера их все вырыла. Росток не может тут быть.
Но он есть.
Я смотрю на Гермеса, пытаюсь понять, сделал ли он это в странной попытке приободрить меня, но он смотрит на росток и меня в шоке.
— Ты сделала это, — говорит он, и я могу только мотать головой, ведь это невозможно. Просто невозможно. Все волоски на моем теле стоят дыбом.
Гермес проходит ко мне на четвереньках, смотрит на зеленый росток. Он такой яркий, что больно смотреть. Я забыла зеленый, понимаю я. Забыла, какой он красивый. У меня не было красивого цвета с десяти, но я выбрала бы зеленый.
Я глажу его. Он такой нежный. Хрупкий. Мои пальцы покалывает, я глажу крохотные листья. Семядоли. Это их название. Они первые, перед настоящими листьями. Первый знак, что растение пробилось.
Это чудо. Настоящее чудо.
А потом я вспоминаю лицо Мегеры, когда мы рассказали ей о семенах. Гнев на ее чертах, ее кулаки, огонь в глазах. Тихие страдания Алекто, когда Мегера ухаживала за ней той ночью, наказывая ее. Все из-за моих семян. Она не посчитает это чудом. Ей это не понравится.
Я не даю себе передумать, раздавливаю крохотный росток большим пальцем.
— Кори, нет! — говорит Гермес, но он не опаздывает.
Мне плохо из-за его убийства, но я сглатываю вину. Так лучше. Слишком многое уже пошло не так. И это не повторится. Не может, у меня больше нет семян. Я нахожу в ямке корни, крушу и их, растираю в камне, хотя живот при этом болит. Вот. Никто не должен знать.
— Тут ничего не растет, — говорю я Гермесу, который смотрит на меня, раскрыв рот.
— Видимо, растет, — говорит он. — Для тебя.
Я качаю головой, глядя на него проницательными глазами.
— Я ничего не делала, — твердо говорю я.
— Кори…
— Ничего.
— Это не…
— Да, — настаиваю я. — В кармане моего плаща, в котором я пришла сюда, были семена. Наверное, они проросли там и выпали.
Они не были проросшими тогда. То было крохотное коричневое спящее зёрнышко не больше головки булавки. Меньше некоторых кусочков камня, которым мы его засыпали.
— И стали расти.
Кровь приливает к моим щекам, жар опаляет.
— Он не рос. Как? Тут нет солнца, дождя, почвы. Я сказала, он пророс в моем кармане.
— У тебя там есть солнце, дождь и почва? — спрашивает он.
— Конечно, нет, — цежу я. Он смотрит на мою ладонь, я вытираю зелень. — Он все равно умер бы.
— Да? — спрашивает он, яркие глаза смотрят на меня. Он поворачивается к входу и издает нетерпеливый звук. — Я слышу, что они возвращаются.
— Гермес, не говори им. Пообещай мне, — я чувствую себя как перед ударом молнии, ужасный заряженный миг, когда воздух изменился, и я знала, что что-то было не так. Когда я вдыхаю, я отчасти ожидаю ощутить озон. — Прошу, — умоляю я. — Прошу, не говори им. Прошу, Гермес. Ты сказал, что не можешь вмешиваться, так прошу, просто оставь это.
Он долго разглядывает меня, а потом вздыхает.
— Хорошо.
— Спасибо, — я встаю и двигаю ногой по полу, убирая пыль, потревоженную, когда я вырвала росток.
Через секунды Фурии прибывают.
Алекто несет мешок, судя по размеру и форме, с едой и водой для меня. Но, когда она двигает мешок, я вспоминаю хлыст в ее руке, как она опускала его. Я не могу смотреть ей в глаза, когда она протягивает мне мешок.
— Спасибо, — сухо говорю я, пальцы дрожат, когда я забираю его.
Атмосфера такая густая, что может задушить нас.
— Можно с вами, леди? — спрашивает Гермес, его голос громкий в наигранной бодрости. — Я не спешу возвращаться на работу. Или к развлечениям. Что может быть лучше вашего общества?
— Кори решит, — говорит Мегера. Я бросаю на нее взгляд, она смотрит на меня пристально, я не понимаю выражение ее лица. — Если она хочет тебя тут, можешь остаться.
Это ощущается как проверка, но я не хочу быть наедине с ними. Я пожимаю плечами.
— Оставайся, если хочешь. Я не против.
— Очаровательно.
Фурии стоят, смотрят на меня, а я сижу на полу, открываю мешок, и я медлю, ощущая необъяснимый страх, что там окажется голова Бри, глядящая на меня.
Но ее там нет. Они принесли хлеб, виноград, оливки и инжир, как обычно, но есть и другие блюда. Белые бобы и укроп в соусе с травами и чесноком, слоеные пирожки со шпинатом внутри. Толстый изюм в роме, орехи в сахаре, гранат.
Я смотрю на Фурий, и они улыбаются с острыми зубами в полумесяцах улыбок. И я понимаю, что новая еда — извинение. Так они исправляются после произошедшего. Неожиданно меня пронзает радость от мысли, что эти женщины — монстры, богини — ощущали, что нужно загладить вину передо мной. Но я не показываю это на лице. Они не уйдут от этого так просто.
— Угощайся, — говорю я Гермесу, когда он садится напротив меня.
Фурии пронзают его взглядами, словно бросают вызов. Делая вид, что не замечаю, и желая увидеть, помешают они мне или ему, я протягиваю инжир. Он берет его изящно, показывая, что заметил их поведение, разделяет пополам и ест. Фурии ничего не говорят и не делают, и я ощущаю трепет удовольствия. Они очень хотят снова сделать меня счастливой.
Они мрачнеют каждый раз, когда Гермес берет что-то, даже виноградину или изюм, но молчат, и мы вдвоем все съедаем.
— Я не знала, что ты ел смертную пищу, — говорю я Гермесу, двигая остатками хлеба по пиале от оливок, пропитывая его маслом с перцем. — Я думала, для богов амброзия.
Он приподнимает брови.
— Все сразу, — говорит он через миг.
— И, похоже, у Получателя хороший стол.
По его замку такого не скажешь. Я пытаюсь представить его на Фесмофории с бургером в руке, но картинка сдвигается, и я вижу его в свете огня, улыбающегося мне.
— Ты часто ешь с ним?
Гермес хохочет.
