— Что делать, комиссар? — спросил Кубанский.
— До утра надо ждать.
— Приказано ночью сменить ОП. А с нового места понадобится пристрелка. Да и расстояние увеличится.
— Надо подумать.
— Думай не думай!… — он махнул рукой. — Завтра сменим позиции! — И вдруг выкрикнул раздраженно: — Не в прятки же мы играем! Нам главное врага уничтожить!…
Кубанский едва дождался утра. Чуть рассвело, уже сидел у стереотрубы, вглядывался в серый сумрак, висевший над дальним лесом. На всякий случай дал проверочный выстрел по ранее пристрелянному реперу. Вскоре ожила передовая, и сразу вскинулся синий дымок в том самом месте, куда нацелено было перекрестие стереотрубы: немецкая минометная батарея была все там же, не сменила позицию.
Минуту длилась торопливая перекличка команд, и вот одно за другим ахнули все четыре орудия (голоса их Кубанский различил бы даже в многоголосом гуле канонады), и четыре всплеска разрывов вспухли в том месте, откуда выскакивали сизые дымки. Расчет был точен, даже поправки не понадобилось. Подав команду на беглый огонь, Кубанский смотрел в стереотрубу, как затягивало дальний лес черным дымом частых разрывов. Он отстранился, удовлетворенный, махнул рукой Лозову, чтобы тоже полюбовался на работу артиллеристов.
Весь этот день прошел под впечатлением удачного утра. Как и вчера, немцы пытались атаковать, и выползали из лощин танки, и приходилось кричать до хрипоты, отдавая все новые команды, но радостное настроение не проходило. Только к вечеру его испортил командир дивизиона, накричав на Кубанского по телефону за то, что не сменил огневую позицию прошлой ночью.
— Я же говорил, что ОП просматривается от немцев! Сегодня у тебя на батарее снова потери!
— Один ранен, — подсказал Кубанский, недоумевая, как можно не понимать очевидного: ради уничтожения врага порой приходится идти и на больший риск. Он снова принялся объяснять, что менять ОП прошлой ночью было нецелесообразно, ибо это уменьшило бы шансы наверняка уничтожить вражескую минометную батарею, но командир дивизиона ничего не хотел слушать.
— За невыполнение приказа пойдешь под трибунал! — крикнул он и бросил трубку.
Под трибунал так под трибунал, не больно-то это и страшно, когда сидишь под огнем на передовой. Главное-то сделано: батарея уничтожена. И он забыл об этой угрозе. А потом немцы снова пошли в атаку с танками, и Кубанскому стало вовсе ни до чего.
Атака была последней в этот день, но самой опасной: батальон моряков, оборонявшийся в долине, подался назад, под самую гору. Когда посумрачнело, к кладбищу снова поднялся капитан Боренко. Он долго тряс руку Кубанскому, благодарил за помощь, за уничтоженную вражескую минометную батарею, которая больно уж «унижала матросиков», заставляя их ползать на брюхе. А потом принялся осматривать часовню. Вылез из подвала обрадованный.
— Кости выкинем, устроим в часовне командный пункт батальона.
— Не надо этого делать! — воскликнул Кубанский.
— Почему? Надежней КП не придумаешь.
— КП — это связные и всякое такое. Немцы сразу засекут движение людей и не будет тут ни КП, ни НП — ничего…
— На передовой от обстрела не спрячешься…
— Но и выпячиваться ни к чему. Маскироваться нужно.
— Маскировку обеспечим.
— Как ее обеспечишь?
— Это уж мое дело…
Вот это окончательно испортило Кубанскому настроение. И ночь опускалась под стать его состоянию — сырая, с мелким холодным дождем. Он понимал: сравнительно безопасная жизнь кончилась. Обнаруженный НП — это уже не НП, немцы сделают все, чтобы прихлопнуть его. Сменить бы место, да другого такого, откуда все видно, не было, и приходилось мириться. Он приказал разведчикам приготовить в часовне место, чтобы в случае обстрела перенести туда НП. Указал, где должна быть выставлена стереотруба, — в круглом решетчатом окне, к которому нужно подставить лестницу.
Часами сидеть у окошка на лестничных жердочках будет трудновато и рискованно, не то что у амбразуры под стеной, только ведь там, в окопчике по колено, если внутри ограды начнут рваться снаряды, и вовсе не уцелеть.
Кубанский был замкнут и неразговорчив весь этот вечер. Молча проглотил свои сто грамм водки, не проронив ни слова, съел ужин, как обычно, с наступлением темноты доставленный на НП в термосе. И когда ему доложили, что пришел корреспондент из газеты, раздраженно ответил, что теперь ему не до корреспондентов. Но газетчик попался настырный, все-таки вошел в сторожку, где они ужинали, и, видимо оповещенный, что командир батареи не в духе, с ходу принялся хвалить его:
— Вы такие молодцы, такие герои! Крошите фрицев почем зря…
— Какие могут быть герои на НП? — сухо прервал его Кубанский.
— Меня из штаба полка именно к вам направили. Рассказывайте, как вы даете жару немцам.
— Жару-то давать нечем, снарядов мало…
— Как это нечем? Батарею уничтожили? Теперь уже сердился корреспондент. Был он кругленький и шустрый, с бегающими глазами и, как казалось Кубанскому, невнимательный: слушал не собеседника, а вроде бы лишь самого себя.
— Ну уничтожили. Так это ж моя работа, никакой не героизм.
— Если вы такой — ладно! — совсем уж раздраженно выкрикнул корреспондент. — Но бойцы ваши чем виноваты? Три дня пехоту мучила немецкая батарея, а вы ее отыскали и прихлопнули. Рассказывайте, как было дело.
— Да все очень просто, — вздохнул Кубанский, поняв, что отделаться от него можно, лишь рассказав что-нибудь. — Вели разведку, и вот разведчик Золотов…
— Как фамилия? — переспросил газетчик, вынимая блокнот.
— Чья?
— Разведчика.
— Золотов, я же говорю. Вот он первый ее и обнаружил. Ну а дальше все просто: проутюжили это место снарядами, и немецкая минометная батарея приказала долго жить. Тут уж наши огневики поработали, с ними и надо говорить.
Он обрадовался этой неожиданной идее — перебросить внимание корреспондента на огневиков, пусть едет на огневые позиции и мучает там своими дурацкими вопросами наводчиков да заряжающих.
К его удивлению, газетчик на эту приманку клюнул, то ли понял, что из командира батареи сейчас ничего не выжмешь, то ли торопился убраться с НП, выдвинутого слишком далеко вперед. С ним засобирался и Лозов, поскольку этой ночью батарее предстояло менять огневые позиции и там присутствие комиссара было нужнее.
Кубанский проводил их до машины, доставившей ужин и теперь, внизу под горой, дожидавшейся корреспондента. Ночь была кромешно темная, глухая, и если бы не немецкие ракеты, время от времени вспархивавшие над передовой, подсвечивавшие низкие тучи, то в двух шагах от сторожки можно было заблудиться. Ветер затих, и дождь перестал сыпать. Влажный воздух был неподвижен, и, словно завороженная этой замеревшей ночью, молчала передовая, ни с той, ни с другой стороны не слышалось ни выстрела, ни стука.
— Смотри там, — сказал Кубанский Лозову. — К рассвету все должно быть готово для стрельбы. День будет горячий. И вообще теперь нам будет несладко. Как бы не пришлось переходить на запасной НП из-за этого Боренко.
— Не паникуй раньше времени, — угрюмо сказал Лозов.
Он хорошо понимал командира батареи. Часовня на горе — слишком хороший ориентир для артиллеристов противника, чтобы в нее не попасть, если начнется обстрел. Вся надежда на крепкие стены. Но сколько прямых попаданий они выдержат?
III
Все мог вынести курсант Северухин, одна беда — крови боялся. Еще в детстве в обморок падал, даже когда у него из пальца брали кровь. Холодело лицо, мутилось перед глазами, очки сползали с носа, и следующее, что каждый раз было после этого — острый, схватывающий дыхание запах нашатыря, от которого не хочешь, да очухаешься. Всегда, сколько помнил, он боялся в этом признаться, боялся насмешек школьных товарищей, презрительных гримас девчонок, среди которых была и та, чье мнение было ему совсем не безразлично, боялся снисходительных укоров врачей: «Что это вы? Такой с виду крепкий…» И он научился предугадывать приближение дурноты, и обманывал себя, отворачивался, а то просто закрывал глаза и усиленно начинал думать о чем-либо интересном, отвлекающем.
Но что можно было дома, в амбулатории, того не сделаешь на фронте. Там глаза не закроешь. Он хотел сказать об этой своей слабости в военкомате, да постеснялся. Столько вокруг было слез и клятв, что у него язык не повернулся сказать. А потом уж и говорить было некому. Хмурый сержант — царь и бог над «несмышленышами» — не хотел слышать ни о каких болячках, ни об усталости, ни о стертых ногах, гонял их так, словно выматывать из них последние силы было его жизненным предназначением. А его, красноармейца Северухина, носившего очки, как ему думалось, именно за это сержант осознанно невзлюбил. И потому, когда через две недели такой жизни Северухину предложили идти на курсы младших лейтенантов, он согласился не задумываясь, рассчитывая, что над будущими командирами так измываться не будут.
